Сравнение исторических траекторий Китая и России — одна из заметных тем дискуссий политологов и экономистов в год тридцатилетия распада СССР. Известный британский историк мировой экономики Адам Туз в своей статье для портала Noemamag «Как Китай избежал краха в советском стиле» дает обзор новых работ западных специалистов, посвященных китайским и советским реформам конца 1980-х годов, и приходит к выводу, что расхождение путей двух стран сорок лет назад не стало фатальным — сегодня между ними гораздо больше общего, чем в конце 1980-х годов. За последние полвека, констатирует Туз, политическое руководство как Китая, так и России извлекло один важный урок: главное — это автономия, свобода действий во внутренней и внешней политике.

Исторический евразийский поворот

Сегодня в центре внимания всего мира находится гонка между Китаем и США. Китай вряд ли когда-нибудь обгонит экономику США в расчете на душу населения, хотя он по-прежнему пытается догнать Америку по абсолютным размерам своей экономики. Однако Россия — это сверхдержава, которую Китай уже превзошел.

На Евразийском континенте это историческое изменение масштабов. В 1914 году ВВП Российской империи на душу населения был примерно втрое больше китайского, а к 1970-м годам разрыв был шестикратным. Советские граждане по ВВП на душу населения относились к среднему диапазону доходов, тогда как Китай оставался крайне бедным.

Сорок лет спустя Китай почти догнал Россию по ВВП по паритету покупательной способности на душу населения. Помноженный на гигантское население, совокупный ВВП Китая в настоящее время более чем в девять раз превышает ВВП России. Россия сохраняет мощный ядерный арсенал и входит в тройку крупнейших экспортеров ископаемого топлива, но в качестве мировой державы Китай сейчас полностью затмевает ее. В 1950-х годах помощь Советского Союза поддержала Китай в Корейской войне и способствовала индустриализации. Сегодня именно Россия смотрит на Китай как на свою стратегическую и экономическую опору.

Чем объясняется этот шокирующий поворот судьбы? Подъем Китая и десятилетие унижения России в 1990-х годах происходили в контексте однополярного мира и Вашингтонского консенсуса. Гегемония тогда принадлежала неолиберальным идеям. В России и Восточной Европе шоковая терапия — всеобъемлющая и внезапная либерализация цен, жесткая экономия с целью консолидации бюджетов и сокращения совокупного спроса, а также приватизация — стала синонимом беспардонного безразличия рыночной экономики.

Китай, с другой стороны, извлек выгоды из глобализации, но сохранил высокую степень автономии в экономической политике. Это была куда лучшая траектория. Как Китай избежал советской участи? Почему пал советский блок?

Экономика переходного периода

Распространенное объяснение успеха Китая состоит в том, что у него хватило здравого смысла игнорировать западную экономику. Как утверждал гарвардский экономист Дэни Родрик, никто не «назовет (западных) экономистов или исследование, которые сыграли бы важную роль в реформах в Китае». Экономическая теория — «по крайней мере в ее традиционном понимании» на Западе — не играла «значительной роли».

Этой интерпретацией наслаждаются китайские националисты эпохи Си Цзиньпина. Они очень рады утверждать, что китайское экономическое чудо «выросло из китайской почвы» благодаря «великой смелости и решимости китайских коммунистов, отмечает историк Джулиан Гевирц, который недавно стал руководителем по Китаю в Совете национальной безопасности администрации Джо Байдена.

Проблема в том, что это явно не соответствует действительности. В своей новаторской работе «Маловероятные партнеры: китайские реформаторы, западные экономисты и создание глобального Китая» Гевирц показал, что в действительности китайские экономисты и экономические советники на протяжении 1980-х годов поддерживали тесные контакты с Западом. Они сформировали некое сочетание доктрин, которому, полагает Гевирц, и принадлежит заслуга в успехе Китая. В центре сюжета, который излагает Гевирц, находятся не западная или китайская экономика, а действия по открытию экономики миру.

Политэкономист Изабелла Вебер в своей новой книге «Как Китай избежал шоковой терапии», взяв за основу не успехи Китая, а болезненный посткоммунистический переход 1990-х годов, меняет условия дискуссии. Она задается вопросом не столько о том, какую выгоду принесла Китаю открытость, сколько о том, как ему удалось избежать той катастрофы, которой интеграция в мировую экономику оказалась для советского блока.

По утверждению Вебер, Чжао Цзыян, настроенный на реформы премьер КНР (в 1980−1987 годах), разрывался между двумя противоборствующими фракциями. С одной стороны, это были сторонники свободного рынка — группа «пакетных» реформ, возглавляемая молодыми экономистами, ориентированными на Запад, такими как Ву Цзинлянь, которого превозносит Гевирц. С другой стороны, это группа людей, чьи карьеры в 1960−1970-х годах были затронуты культурной революцией и чье представление о более постепенном и прагматичном реформировании ценообразования сформировалось под длительным влиянием пребывания в сельских районах Китая. Эта группа нашла поддержку среди старых кадров, реабилитированных после культурной революции.

По иронии «пакетные» реформаторы, которые выступали за всестороннюю и одновременную либерализацию цен, были в то же время сторонниками в высшей степени технократических усилий по вычислению надлежащих цен, с которыми можно было начать либерализацию. Напротив, более прагматичные реформаторы предпочитали двойную систему, в рамках которой определенная часть продукции поставляется государственным учреждениям по фиксированным ценам, а другая часть предназначается для продажи по рыночным ценам. Это и позволило бы постепенно открывать цены рынку.

Как подчеркивает Вебер, хотя два эти лагеря экономистов совершенно отличались по своим программам, политической и институциональной принадлежности, их представители не страдали узостью мировоззрения. У обоих групп были международные связи, и прагматики, такие как Чэнь Ицзы и Ван Сяоцян, чтобы сформулировать аргументы против радикальных рыночных реформ в Китае, консультировались со сторонниками социальной рыночной экономики в Германии и поддерживали аграрную политику режима Аугусто Пиночета в Чили.

Особый интерес представляют доводы двух групп о том, как следует понимать инфляцию. Является ли она чисто макроэкономическим явлением, вызванным дисбалансом совокупного спроса и денежной массы — сугубо монетарным явлением, как настаивает Милтон Фридман? Или же инфляцию можно разделить на ряд отдельных движений цен, каждое из которых обусловлено сложной комбинацией условий спроса и предложения?

«Пакетные» реформаторы утверждали, что не стоит опасаться «большого взрыва» либерализации цен, если цены установлены правильно и отсутствует денежный навес из-за чрезмерного кредитования. Исходя из этого, они, как правило, рассматривали государственные инвестиции в основном через призму совокупного спроса и роста кредита, а следовательно, видели в них движущую силу инфляции.

Напротив, прагматики сосредоточились не на инфляции в целом, измеряемой совокупными индексами цен, а на ценах на основные потребительские и производственные товары, которые в каждом случае определяются конкретными условиями спроса и предложения. Они рассматривали инвестиции не только как источник спроса, но и как фактор, определяющий, какие производственные мощности могут быть доступны для удовлетворения спроса. Обладая длительным опытом работы в сельском хозяйстве, они хорошо осознавали, к каким последствиям ведет нехватка государственных средств в важнейших секторах экономики. Любопытно, что похожие дискуссии об инфляции по-прежнему ведутся в Европе и США на фоне восстановления экономики от пандемии.

Ходьба по лезвию ножа

В 1980-е годы «пакетные» реформаторы дважды были близки к тому, чтобы убедить Чжао Цзыяна провести полномасштабную реформу цен — и дважды потерпели поражение.

В 1986 году их планы остановило прежде всего противодействие со стороны экспертов. На базе масштабных исследований, проведенных в Венгрии и Югославии, Институт системных реформ, который консультировал Чжао, пришел к выводу, что Китай не в состоянии предпринять всеобъемлющую и немедленную либерализацию.

Второй эпизод имел место в 1988 году. После продолжительной кампании в поддержку реформ, включавшей среди прочего визит в Китай самого Фридмана, на августовском совещании Политбюро КПК объявило о неизбежной либерализации всех цен. В результате Китай накрыла волна панической скупки товаров и бегства вкладчиков из банков. Инфляция угрожающе ускорилась. После этого Дэн Сяопин незамедлительно ударил по тормозам. На передовую был вызван Чэнь Юнь, ветеран борьбы с инфляцией 1950-х годов, а Чжао Цзыян потерпел поражение.

Все дальнейшие шаги в направлении либерализации цен были остановлены. В 1989 году в условиях подавления протестного движения Пекин приступил к фискальной и денежно-кредитной консолидации. К середине 1990 года инфляция, после скачка до 28% в годовом выражении в апреле 1989 года, практически прекратилась. В результате Китай пережил серьезный политический шок, фискальное и денежно-кредитное сжатие, но экономический рост в целом продолжался без сбоев.

Но если в 1988 году победили прагматичные сторонники системы двойных цен, то почему они не оказались в центре внимания в последующие годы триумфального роста китайской экономики? Почему именно радикальные «пакетные» реформаторы, такие как У Цзинлянь, потерпевшие поражение в 1988 году, сегодня прославляются как крестные отцы реформ?

В 1989 году, когда в Пекине набирали силу студенческие протесты, сторонники прагматизма остались верны Чжао Цзыяну и его неудачной попытке достичь соглашения между студентами и режимом. После событий на площади Тяньаньмэнь прагматики оказались обречены на изгнание или молчание. Как и Чжао, который провел остаток жизни под домашним арестом, они были вычеркнуты из истории.

Напротив, «пакетные» реформаторы оказались радикалами в теории, но прагматиками в политической практике. Спустя год после того, как Чжао отрекся от них во время инфляционного кризиса 1988 года, «пакетные» реформаторы почти без сомнений осудили его и протестующих студентов. Их верность властям предержащим была вознаграждена. Когда пыль улеглась, «пакетные» реформаторы под руководством Цзян Цзэминя и Чжу Жунцзи резко вышли на первый план. Чжоу Сяочуань, один из самых ярких сторонников «пакетных» реформ в конце 1980-х годов, с 2002 по 2018 год занимал пост управляющего Народным банком Китая.

Почему Советский Союз не последовал за Китаем

Из трех аспектов шоковой терапии — внезапной либерализации цен, жесткой экономии бюджетных средств и приватизации — Вебер уделяет внимание последнему. Ее явный вывод состоит в том, что если китайская элита сделала правильный выбор, то советская катастрофа стала результатом неправильного поворота. Здесь Вебер ссылается на авторитет Питера Нолана — ведущего специалиста по экономике Китая и одного из самых ярых неортодоксальных критиков шоковой терапии. В своих работах 1990-х годов он с необычайной ясностью изложил основу для сравнения успехов Китая и неудач России.

Первый ход в цепочке рассуждений Нолана — самый смелый. В противовес аргументу о том, что относительный успех Китая был обусловлен структурными преимуществами, которые облегчили Китаю выход из плановой экономики, Нолан настаивает, что на самом деле возможности для догоняющего роста у двух стран были довольно схожими. Действительно, с учетом неэффективности, царившей в обоих коммунистических режимах, у них должны были присутствовать огромные возможности для роста. Невероятно, но, несмотря на огромный сельскохозяйственный потенциал 1970−1980-х годов, Советский Союз испытывал сложности с тем, чтобы прокормить свое население. О расточительности же советской промышленности ходили легенды. Если в 1990-е годы экономический рост в России замедлился, вряд ли это произошло из-за отсутствия возможностей наверстать упущенное.

Во-вторых, Нолан не соглашался с «пакетными» реформаторами, которые считали, что для обеспечения успешного перехода к рынку решающее значение имеет устранение власти коммунистической партии. Напротив, утверждал он, «более успешный переход от коммунистической экономики можно легче осуществить с сильным государством, способным поставить общие национальные интересы выше интересов влиятельных групп». Самореформирующаяся коммунистическая партия как двигатель перехода, считал Нолан, могла быть наименьшим злом при достижении этой цели. Поэтому «причины успеха Китая могут заключаться прежде всего в ряде исторических факторов, которые позволили Коммунистической партии Китая выжить (тогда как в Восточной Европе и России она была свергнута) и возглавить внедрение все более конкурентоспособной экономики».

Именно относительная автономия центра принятия решений в коммунистической партии дает основание для последнего шага Нолана: «Реформа сталинской экономики может рассматриваться историей как крайняя ситуация, в которой правильный политэкономический выбор может вызвать взрывной рост, а неправильный может заставить систему вращаться в обратном направлении с высокой скоростью в течение длительного периода времени».

Если в Коммунистической партии Китая шли веские и изощренные политические дискуссии, то что-либо подобное было невозможно в закостенелой среде КПСС, утверждает Нолан. В отличие от убежденного прагматизма Дэн Сяопина, высказывания Михаила Горбачева по поводу экономики были, по мнению Нолана, бессодержательными и несущественными. Русские оказались легкой добычей для мессианского призыва ревностных сторонников всеобъемлющих экономических и политических реформ. И Нолан, и Вебер отмечают хладнокровную революционную логику, с помощью которой «пакетные» реформаторы пропагандировали пострадать сейчас ради того, чтобы получить выгоду потом.

Но правдоподобно ли такое описание распада Советского Союза? Ответ: нет, если обратиться к весьма оригинальному изложению событий, представленному Крисом Миллером в книге «Борьба за спасение советской экономики». Имея уникальный доступ к документам Политбюро, Миллер решил принципиально пересмотреть наше понимание роли Горбачева в процессе экономических и политических реформ. Миллер демонстрирует глубокий интерес советских руководителей и экспертов к опыту Китая: Горбачев был заворожен Азиатско-Тихоокеанским регионом, видя в нем новый горизонт экономического развития, перспективу, которая была вполне привлекательной с советской точки зрения. Советские экономические эксперты не только не отвергали постепенный подход Китая к реформам, но и подробно изучили его. Они экспериментировали с реформированием предприятий и зонами экономического развития по китайскому образцу. Проблема, как показывает Миллер, заключалась в том, что они просто не могли заставить реформы в китайском стиле заработать в Советском Союзе.

Горбачев столкнулся не с интеллектуальными ограничениями, а с тесно переплетенной сетью политических и экономических интересов. Они уходят корнями в историческое наследие преобразований советского общества при Сталине с конца 1920-х по 1950-е годы. Горбачеву противостояли прочные круги советского коллективизированного сельского хозяйства — масштабного и мощного блока государственных агропромышленных предприятий, которые не хотели, чтобы их взаимосвязанные отношения оказались под угрозой. А главное, ему противостоял военно-промышленный комплекс — наиболее могущественные круги советской экономики. Горбачеву даже приходилось бороться за получение базовой информации о военном бюджете. Он опасался, что при слишком активном давлении советские военные отстранят его от власти.

Разочарованный медленным ростом и оказавшись в тупике в попытках провести структурные реформы, Горбачев решил сделать ставку на ускорение, чтобы выйти из этого тупика. Были увеличены как государственные субсидии, так и инвестиционные расходы. В результате макроэкономический дисбаланс, который скрывался за фиксированными ценами в советской экономике, стал еще хуже. Именно это и было главной советской ошибкой. До середины 1980-х годов инфляционное давление было управляемым, но уже к 1989 году всю советскую экономику переполняла избыточная покупательная способность. Если бы рост инвестиционных расходов и потребительских субсидий действительно вызвал рост производства и производительности, Горбачев мог бы выйти из тупика. Однако на практике производство остановилось.

В Китае цены в значительной степени уже были либерализованы и рынки приспосабливались к ним. В Советском Союзе основной причиной расстройства экономики был денежный навес. Слишком большая покупательная способность пыталась угнаться за недостаточным предложением товаров, цены на которые к тому же были жестко фиксированными. Результатом увеличения спроса и повышения фиксированных цен становились сбои, очереди и неэффективность.

К 1989 году одновременно с протестами на площади Тяньаньмэнь в Советском Союзе вспыхнула волна забастовок, подавлять которую у режима уже не было желания. Дисциплина рушилась, и споры о будущем советской системы поляризовались. Вдохновленные рекомендациями Восточной Европы, советские «пакетные» реформаторы стали мыслить в категориях программы «500 дней». Их поддержал Борис Ельцин, стремившийся увеличить полномочия России в рамках СССР.

В то же время сторонников сохранения существующего порядка в Москве воодушевлял разгон демонстраций на площади Тяньаньмэнь. Как показывает Миллер, консервативная оппозиция Горбачеву представляла собой нечто большее, нежели приверженность «кремлевских старцев» прежним путям развития. Целью промышленных, аграрных и военных кругов было поддержание того политэкономического режима, из которого они на протяжении десятилетий извлекали выгоду. Они знали, что для сохранения их позиций решающее значение имеет удержание власти Коммунистической партией. Августовский путч 1991 года стал их последней попыткой сохранить эту коалицию.

Именно провал переворота окончательно разрешил проблему в пользу российских «пакетных» реформаторов. Вырвав Россию из состава Советского Союза, Ельцин 2 января 1992 года полностью либерализовал все цены в отчаянной попытке разблокировать рынки и перезапустить цепочки поставок. На тот момент «большой взрыв» был попросту единственным выходом из все более опасной ситуации экономического коллапса.

Вернемся к трем ключевым составляющим «шоковой терапии». Мало кто станет защищать хищническую приватизацию в постсоветской России, а что касается попыток ввести жесткую бюджетную и денежно-кредитную политику, то они имели лишь ограниченный успех. Прежде всего Россия скатилась к гиперинфляции. Но при этом общераспространенным мнением было то, что «большой взрыв» в России неизбежен.

Ключевое отличие между Россией и Китаем заключается в том, что Китай никогда не доходил до таких крайностей. Благодаря успеху аграрных реформ Китай в 1980-е годы никогда не находился на грани голода. Несмотря на регулярные волны протестов, он не столкнулся с чем-то похожим на гражданскую войну и военный переворот. В экономике реформа ценообразования была постепенной и началась рано — к 1989 году примерно половина цен уже была либерализована. Инфляция имела место, но сама по себе способствовала коррекции. Разговоры о надвигающейся гиперинфляции были скорее отражением панических настроений, а не макроэкономических реалий. Показатель 28-процентной инфляции весной 1989 года, который обычно приводится, представляет собой не инфляцию месяц к месяцу, что действительно приближало бы к гиперинфляции, а в годовом выражении.

Итак, если мы хотим понять, почему Китай избежал шоковой терапии, в то время как у России не было иного выбора, кроме «большого взрыва», необходимо ответить на вопрос: почему Дэн Сяопин смог направлять процесс постепенной институциональной и макроэкономической перестройки, а Горбачев оказался в тупике?

Войны на истощение

В своей основополагающей статье 1989 года исследователи Аллан Дразен и Альберто Алезина, сторонники политики жесткой экономии, попытались объяснить, почему тупиковая ситуация, в которой находились Советский Союз и многие страны Латинской Америки в 1970−1980-х годах, не была разрешена своевременно и вместо этого пришлось прибегнуть к таким крайним мерам, как «большой взрыв». Когда стабилизация, отмечали они, имеет значительные последствия для распределения, как это происходит в случае повышения налогов для устранения большого бюджетного дефицита, разные социально-экономические группы будут пытаться переложить бремя стабилизации на другие группы. Процесс, ведущий к стабилизации, превращается в «войну на истощение», когда каждая группа считает рациональной попытку «пересидеть» другие. Искомая стабилизация происходит только тогда, когда одна из групп уступает и оказывается вынужденной нести непропорционально большую долю бремени бюджетной коррекции. Как полагает Миллер, ситуация в позднем Советском Союзе была классической войной на истощение — в отличие от Китая.

Советский Союз и, к примеру, Польша были странами со средним уровнем доходов, чей политэкономический режим имел больше общего со страдающей от инфляции Италией или пораженной кризисом Латинской Америкой, чем с Китаем с его низким уровнем доходов. Поскольку доходы на душу населения в СССР в шесть или семь раз превышали уровень Китая, указанные ключевые группы интересов — аграрии и ВПК — и население в целом могли многое потерять в результате любых корректировок.

Как указывает Миллер, мощная коалиция групп интересов, сопротивлявшаяся реформам, обладала дополнительным преимуществом: отношения между ними стабилизировались их отношениями внутри партии. Проблема заключалась не в том, что КПСС потеряла хватку, как иногда утверждают китайские критики, такие как сам Си Цзиньпин, а в том, что партия оказалась слишком сильным игроком в укреплении этих лоббистских кругов. Было чрезвычайно сложно выйти из тупика, противопоставив одни группы интересов другим. По мнению Миллер, именно этот тупик побудил Горбачева провести опасный эксперимент, направленный против монополии партии на политическую власть, одновременно приступив к экономической реформе.

В Китае же, напротив, был ряд отличий. Были достигнуты огромные успехи просто благодаря модернизации и сокращению гигантского сектора крестьянского сельского хозяйства. Партию сотрясла фракционная борьба в периоды «Большого скачка» и культурной революции. Военные были гораздо менее влиятельны и независимы. А в дополнение к этому конфликт групп интересов внутри партии был иначе структурирован.

Вместо войны на истощение, ужасающей кульминацией которой становится «большой взрыв», в политэкономическом режиме Китая наблюдались регулярные циклы расширения и сжатия. Борьбе за курс экономической политики в 1986 и 1988 годах предшествовали циклы расширения и сжатия экономики в 1981 и 1983 годах, а в дальнейшем подобные эпизоды происходили в 1990-х и 2000-х годах и вплоть до настоящего времени. В течение последних 40 лет постоянными особенностями политической экономии Китая были уход от края пропасти и избегание войн на истощение. Колеблющаяся стабильность политической экономии Китая объясняется тем, что доминирующие участники горизонтальной игры противостоят ключевым фигурам в вертикальной игре только косвенно.

В периоды роста партийные клики соревнуются друг с другом за влияние, прежде всего в децентрализованной погоне за ресурсами. Как известно, Дэн Сяопин благосклонно относился к южным точкам роста — Шанхаю и Гуандуну, — задавая для них огромную динамику. Но когда эта экспансия угрожала масштабной инфляцией и общей дестабилизацией, в интересах Дэна и его группы было временно передавать контроль над ситуацией технократическим кругам в Пекине, которые брали на себя ответственность за стабилизацию, хотя не хотели брать ответственность за политику в целом.

Как утверждает политолог и экономист Виктор Ши, именно этот баланс сил определил отношения между Дэном, ключевым игроком в горизонтальной игре 1980-х годов, и уже упоминавшимся Чэн Юнем, специалистом по контролю над инфляцией, которому в период «Большого скачка» выпала редкая честь противостоять самому Мао Цзэдуну. В 1988 году, когда движение за реформу ценообразования, за которое выступали Чжао Цзыян и его советники по «пакетной» реформе, дало противоположный результат, Дэн смог принести Чжао в жертву Чэну, не теряя своей общей власти. В начале 1990-х годов Чэн и его протеже, бескомпромиссный премьер Госсовета КНР Ли Пэн, добились финансовой стабилизации, после чего началась новая волна экономической экспансии.

Дискуссии между экономистами разыгрываются в силовом поле, определяемом конкуренцией фракций и групп интересов. Только когда мы получим эту более широкую картину, мы сможем обоснованно сравнить китайский и советский опыт. Если принять во внимание фракционные разногласия, то вопросы, горячо обсуждаемые экономистами и политиками, которых они консультируют, могут приобрести новое значение. Показательный пример — китайский кризис 1988 года.

В момент, когда шоковая терапия почти восторжествовала, фракция во главе с Чэн Юнем, выступавшая за контроль над ценообразованием, устроила ловушку либерализаторам цен. Прекрасно зная о рисках ускорения инфляции, они уступили Чжао, позволив развернуться кризису августа 1988 года, лишь затем, чтобы после этого наброситься на Чжао. Чэн мог нанести удар раньше, но предпочел позволить, чтобы поднялась паника и у Дэна не было выбора, кроме как призвать его для восстановления контроля над ситуацией.

Главное — это автономия

В России после 1992 года «большой взрыв» ценовой реформы, эскалация инфляции и грубое распоряжение приватизированной добычей ввергли общество в глубокий кризис, который прежде всего нанес сокрушительный удар по реальным доходам трудящихся. Сельское хозяйство и аграрные территории по всей России были брошены на произвол судьбы. После поражения августовского путча некогда могущественная Советская армия была неспособна сопротивляться происходящему. А Ельцин пользовался снисходительностью Запада, даже когда заставлял подчиняться парламентскую оппозицию и фальсифицировал выборы.

После кризиса 1998 года восстановление нефтегазового сектора, налогового и денежно-кредитного аппарата подготовило почву для возрождения российского государства Владимиром Путиным. Сегодня о путинской России можно утверждать то же самое, что Вебер говорит о Китае, который глубоко погряз в глобальном капитализме, но все же сопротивляется полноценной интеграции с институциональным порядком Запада.

Путин стал подчеркивать неприятие гегемонии НАТО задолго до того, как Китай объявил о своих геополитических амбициях при Си Цзиньпине. Поразительно, но Путин делал это на фоне очевидно ортодоксальной фискальной и денежно-кредитной политики. В период восстановления в 2000-х годах Россия перекачивала доходы от ископаемого топлива в Фонд национального благосостояния, однако, в отличие от Китая, баланс движения капитала в России не подлежит систематическому контролю — ключевым приоритетом политики режима является контроль над инфляцией. Это ограничивает возможности Путина в части крупномасштабных государственных расходов и инвестиций, но означает, что он застрахован от инфляционной катастрофы, которая свергла Горбачева и подорвала легитимность Ельцина. Жесткая макроэкономическая политика идет рука об руку как с грубым, но эффективным обращением с олигархами, так и со все более конфронтационной внешней политикой.

Россия не столько нарушает экономические правила, сколько играет в их пределах себе на пользу. Огромные валютные резервы, сократившийся, но по-прежнему мощный экспорт вооружений, газа и нефти — все это дает Путину необходимую ему базу. Прагматичный союз с Китаем, еще одним соперником западного порядка, обеспечивает Москве дополнительную степень свободы.

В Китае репрессии 1989 года лишь временно замедлили процесс реформ. Китай перерастал плановую экономику, и в конце 1990-х годов благодаря своему циничному политическому маневрированию сторонники «пакетных» реформ действительно добились своего. Рабочая сила крупномасштабно перераспределялась с государственных предприятий. Банковская система была перестроена. Рост происходил на фоне резкого увеличения экспорта. Усилились неравенство и коррупция.

Волна реструктуризации 1990-х годов, возможно, и не была китайским «большим взрывом», но раз и навсегда разбила «железную чашку для риса» — китайскую систему гарантированной пожизненной трудоустроенности в рамках плановой экономики. Новая модель роста нанесла огромный ущерб оставшемуся от эпохи Мао «ржавому поясу» на северо-востоке страны. Безработица резко выросла, протесты приобрели массовый характер. Как показывают данные, собранные командой под руководством экономиста Тома Пикетти для World Income Database, в последние три десятилетия расхождение между Китаем и Россией было менее разительным, чем их сходство. Разница же между ними заключается не в степени неравенства, а в тех темпах роста и примечательном уровне массового достатка, которые в Китае обеспечены городскому среднему классу.

Кроме того, в отличие от СССР, в Китае коммунистическая партия не просто выжила — сейчас она больше и мощнее, чем когда-либо. Известно, что Си Цзиньпин презирает Горбачева. 1989 год стал поворотным для Си: готовность партии установить дисциплину — признак ее исторического предназначения.

Проблемным периодом для китайской компартии стали годы упорного экономического роста Китая при Цзян Цзэмине и премьер-министре Чжу Жунцзи в 1990-х и начале 2000-х годов. В эпоху «трех представительств», когда в ряды партии вливались нувориши, она потеряла дисциплину. Коррупция подорвала моральный дух и сделала Китай уязвимым для американского влияния. По утверждению Нолана, это подорвало ее способность выступать эффективным источником, направляющим национальную политику.

Суть чисток Си — восстановление силы партии. Путин поразил и наказал отдельно взятого небезызвестного олигарха. Недавние инициативы Си Цзиньпина в области регулирования бизнеса идут куда дальше — речь идет об обогащении без правил и неуправляемом накоплении частного капитала как таковых. Здесь просматриваются как политический, так и макроэкономический аспекты. Обогащение без правил является политическим вызовом в том смысле, что оно стимулирует формирование альтернативных центров власти и престижа. Оно представляет собой макроэкономическую проблему, поскольку постоянно заставляет Китай двигаться с остановками.

Неизвестно, сможет ли Пекин перевести свой режим роста на более устойчивую основу. Обещания по этому поводу звучали часто, но остановки остаются нормой. В ответ на коронавирус Пекин вновь сделал выбор в пользу политики, направляемой инвестициями.

Но кажется очевидным, что политическое руководство как Китая, так и России извлекло за последние полвека один важный урок: главное — это автономия, свобода действий. В конечном итоге для управления динамикой роста и рисками включения в мировую экономику решающее значение имеет способность задействовать все инструменты власти — институциональные изменения, макроэкономические рычаги, политическое убеждение и принуждение. Именно это и Си, и Путин, похоже, намерены сохранить.