<...>

В эпоху демократического представительного правления было бы ошибкой полагать, что избранные представители власти и бюрократы считают правительство своим точно так же, как его считали своим правители династии Цинь или французские монархи. Но в начале XX века избранные представители власти стали составлять отдельный класс, и складывается впечатление, что многие их действия служат удовлетворению их особых интересов как должностных лиц, иногда вступая в противоречие с интересами их избирателей или граждан (см.: Hardin 2003b). Отчасти они заинтересованы в простом сохранении своих должностей и власти, но нельзя упускать из виду также заинтересованность в извлечении материальной выгоды (включая дальнейший карьерный рост) и получении привилегий, которыми при иных обстоятельствах обладали бы только наиболее влиятельные служащие крупных корпораций или очень богатые люди. Так, Андрас Сайо иронично замечает: «Аморальность властей часто бывает совершенно законной, но она по-прежнему остается неэтичной, например, когда чиновник проводит отпуск на Мадагаскаре, утверждая, что целью поездки было изучение работы государственной службы этой страны» (Sajo 1998: 38). Интересно было бы познакомиться с отчетами о расходовании казенных средств на такие привилегии корпоративным демократам. Но об этих расходах говорят так же мало, как и об огромных окладах исполнительных директоров корпораций. В прошлом аристократические правители обладали такими привилегиями благодаря своему семейному состоянию, а не государственным финансам.

Адольф Берли и Гарднер Минс отмечают, что возникновение корпоративных форм организации частных фирм нарушило связь между собственностью и управлением, создав тем самым возможность конфликта интересов между собственниками и профессиональными управленцами (Berle and Means 1932: 119-125 и далее; см. также: Means 1959). Они описывают три правовые формы, которые может принимать собственность в корпоративной форме. Первая представляет собой аналог чистых прав собственности с управленцами, действующими в качестве агентов владельцев акций корпорации, которые сохраняют полные права собственности на имущество. Вторая имеет сходство с тем, что исторически наблюдалось во многих корпорациях, в том числе в последние годы во время невероятного раздувания «мыльного пузыря» на фондовой бирже 1990-х. Эта форма создает «новые отношения, предоставляя группам полномочия, которые являются абсолютными и не ограничиваются какими-то предполагаемыми обязательствами относительно их использования». Благодаря своему полному контролю над корпорацией управленцы «могут использовать его в своих интересах и могут направить часть [дохода корпорации и активов] для своих собственных целей», и мы сталкиваемся с возможностью «корпоративного разорения» (Berle and Means 1932: 354-355). Недавно мы наблюдали, что такой серьезный конфликт между управленцами и собственниками в этих двух соперничающих моделей собственности вполне возможен, когда руководство многих честолюбивых фирм в Соединенных Штатах разоряло фирмы, доводя до банкротства собственников, например, тех, чьи пенсионные сбережения практически полностью сгорели в результате последующего краха фирм.

Третья форма корпоративного правления, возможно, связана с тем обстоятельством, что они писали в эпоху, когда были широко распространены представления о превосходстве коммунизма или социализма над капитализмом (Stein 1989). Они предполагали, что корпоративная форма разовьется в то, что теперь принято называть социально сознательными институтами. Это крайне оптимистическое представление противоречит предложенному ими же трезвому анализу того, что уже вылилось в корпоративное правление. Они приводят точку зрения Вальтера Ратенау, высказанную в 1918 году, суть которой состоит в том, что «частое предприятие преобразуется в институт, напоминающий по своему характеру государство» (Berle and Means 1932: 352). По иронии судьбы, они и Ратенау оказались правы по причинам, совершенно противоположным тем, которые приводили они. Корпорации не стали походить на государство в работе на благо общества; скорее, государство стало похожим на корпорации, собственность и управление в которых четко разделены.

Вопреки Ратенау, представительное правление представляет собой форму организации, которая в каком-то смысле аналогична корпоративной форме управления предприятием. Избранные представители власти действуют как «профессиональные» управленцы от имени граждан, которые являются «собственниками» государства. В основном эти представители власти сами следят за собой, если вообще следят, а граждане лишь изредка напоминают о себе, главным образом, во время выборов. Сайо отмечает, что «основополагающий миф парламентского народного суверенитета сегодня, а именно — что члены [парламента] представляют народ или нацию, доказать невозможно» (Sajo 1999: 118). Чиновники — это такие же совладельцы, как и граждане, но то, что они получают за управление, зачастую намного превышает все, что они могут получить в качестве своей доли общего блага, создаваемого правительством, точно так же, как корпоративные управленцы из Tyco, WorldCom и Enron получали намного больше от разорения этих фирм, чем от действительного увеличения стоимости акций, которыми они владели. На самом деле они, как и предсказывали Берли и Минс (Berle and Means 1932: 296-297), манипулировали рыночной стоимостью этих акций через предоставление искаженной бухгалтерской отчетности с целью собственного обогащения. Контроль над руководством корпораций осуществляли корпоративные советы, члены которых назначались, а многие в этих советах также получали фондовые опционы.

В принципе, избранные представители власти подвергаются большему контролю, но на деле, если их поведение не становится вопиющим, их могут контролировать только их противники во власти. Даже если я не одобряю поведение отдельных представителей своей партии, то всякое действие, которое может быть предпринято мной для отстранения их от власти, будет выгодно не другим, более достойным представителям моей партии, а кандидатам от соперничающей партии, которые получат еще меньшее одобрение с моей стороны, чем нечистые на руку представители моей собственной партии. Демократов, которые голосовали за Ральфа Нейдера, обреченного на проигрыш, справедливо обвиняли в том, что они помогли стать президентом Джорджу Бушу-младшему. Я не откажусь от поддержки своей партии, пока ее представители не вызывают открытого недовольства и не выказывают заботы исключительно о собственных интересах в ущерб мне и моим согражданам.

Если бы при правлении Эндрю Джонсона (1865-1869), Ричарда Никсона (1969-1974) и Билла Клинтона (1993-2001) их партии имели большинство мест в Конгрессе, они вряд ли бы столкнулись с серьезной процедурой импичмента. И только аномалия так называемого смешанного правительства в Соединенных Штатах делает возможным возникновение такой угрозы. Например, во время кампании против Клинтона интересы большинства представителей демократической партии в парламенте, как демократов, заключались в его защите, а интересы республиканцев, как республиканцев, в нападках на него. И закономерно, что почти все демократы считали его прегрешения недостаточными для отстранения от власти, а почти все республиканцы считали такие прегрешения достаточными. В случае Эндрю Джонсона один из радикальных республиканцев, выступавших против него, в случае отстранения Джонсона занял бы пост президента и назначил бы многих других представителей своей партии на должности в органах государственной власти. Непросто отделить личные интересы от позиций, занимаемых всеми этими людьми, но трудно поверить, что их личные интересы как представителей власти не были важным фактором.

Разница между законодателями и избирателями заключается в том, что первые становятся сведущими в политике и даже законодательстве и управлении благодаря специализации своих ролей. Кроме того, они занимаются разработкой ресурсов, позволяющих им оставаться у власти. Наши представители, по определению Бернарда Манина, даже становятся аристократами в том смысле, что им приходится обладать относительно высоким уровнем компетентности и иметь большие заслуги для того, чтобы занимать свои должности (Manin 1997: ch. 4). Как отмечал американский конституционалист Бенджамин Раш, писавший под псевдонимом Нестор, правление не может быть хорошим, когда его осуществляют люди, «тратящие три года на овладение профессией, которой сразу же после этого им запрещают заниматься» (Nestor 1786; см: Hardin 1999: 225). Кроме того, на самом деле избранные представители власти явно не представляют своих избирателей в том смысле, что они имеют с ними много общего. Например, в современных демократических правительствах трудно найти представителей рабочего класса, а в американских законодательных органах очень велико представительство юристов. Представительство групп часто осуществляется через так называемое активное представительство людьми, которые сами не разделяют интересы групп, представляемых ими. Например, сенатор от штата Массачусетс Тэд Кеннеди часто представляет интересы членов профсоюзов и бедняков, хотя он в жизни не принадлежал ни к одной из этих групп.

Очевидный, но неприятный вывод из всего вышесказанного заключается в том, что представители власти пользуются значительными преимуществами, которых нет у простых граждан. И это относится не только к Сильвио Берлускони, который использовал свою официальную власть для принятия выгодных для него законов. Например, он предложил и протолкнул законодательство, позволившее изменить место суда над ним за взяточничество таким образом, чтобы процесс велся в суде, более дружественно настроенном по отношению к нему (Bruni 2002, 2003). Для этого ему нужно было принять общее законодательство, но вряд ли были те, кто считал, что он заботился о всеобщности законодательства. Более важно, что законодатели пользуются значительными преимуществами, которых нет у простых граждан, в том смысле, что и без таких откровенных действий, как у Берлускони, избранные представители в правительстве могут паразитировать на остальном обществе, становясь богаче, чем они могли бы стать, занимаясь любой другой деятельностью, создавая для себя привилегии, по сравнению с которыми их обычное жалованье кажется жалкими крохами, и обеспечивая себе и даже своим родственникам места во власти. Как правило, они поддерживают те или иные законы в расчете на получение вознаграждения от тех, кому такое законодательство выгодно, а не потому, что оно полезно для экономики. Благодаря использованию таких средств, позволяющих им оставаться у власти, они становятся аристократическим классом, существующим отдельно от общества, которым они правят и которое они представляют.

К таким выводам приводят даже самые утонченные мэдисоновские или юмовские представления о человеческой природе. Роберто Михельс (Michels [1911] 1949) утверждал, что демократическое правление политических партий — особенно европейских социалистических партий его времени — неизбежно должно было привести к созданию аристократии, обладающей большей властью над рядовыми членами. Это утверждение применимо и к демократическому правлению вообще, хотя в последнем случае, как правило, лучше следят за тем, чтобы не допустить худших эксцессов олигархической власти. Как выразился Михельс, «кто выступает за организацию, тот выступает за олигархию». Теперь можно сказать, что тот, кто выступает за выборную представительную демократию, точно так же выступает за олигархию.

В рассуждениях Манина и Михельса об аристократии руководства проблему составляют не отдельные избранные представители власти, а их класс. Как отмечал Джон К. Калхун, «пользы от обладания властью в правительстве и, следовательно, всеми подобающими почестями и наградами самой по себе, даже если не брать в расчет все остальные соображения, достаточно для раскола... общества на две большие враждующие партии» (Calhoun [1853] 1992: 16). Как класс, политическая аристократия паразитирует на обществе, которому она якобы служит и которое избирает ее. Хотя некоторые представители могут поддерживать тесную связь со своими избирателями, референтной группой для многих представителей, скорее всего, будут служить их коллеги-«аристократы», а не их избиратели, при условии, что они уделяют достаточно внимания определенным проблемам, особенно тем, что важны для избирателей. И будто бы могущественные граждане со своей способностью избирать представителей власти не в состоянии отказаться выбирать всех них; иногда они могут отвергнуть явного зарвавшегося. В Соединенных Штатах они редко выступают против должностных лиц. Эдмунд Берк считал, что граждане должны с почтением относиться к своим аристократическим лидерам. Сегодня трудно найти того, кто сможет привести доводы в пользу такого общественного почитания, но при этом многие с невероятным почтением относятся к избранным представителям власти и к их известности. Такова особенно уродливая черта современных демократий, которая, возможно, еще более уродлива и более широко распространена в Соединенных Штатах, чем в остальных развитых демократиях.

Отметим также, что семейные связи per se во многом способствуют политическому успеху, по крайней мере, в Соединенных Штатах. На президентских выборах 2000 года в США обе ведущие партии имели кандидатов, которые происходили из старых политических семей. Брат нынешнего президента — губернатор третьего по величине штата, и его часто называют возможным следующим кандидатом от республиканцев, который сменит своего брата на посту президента. В сенате и палате представителей есть отцы и сыновья, родные братья и сестры, а также супруги семей Чейфф, Пелоси, Кеннеди, Юдалл, Бентсен, Сунуну, Мурковски, Доул и Клинтон. Среди губернаторов наиболее известны семьи Тафт, Ромни и Буш. В 2002 году сразу же после губернаторских выборов в штате Аляска Фрэнк Мурковски, злоупотребив властью, назначил свою дочь на освободившееся место в сенате (Kurtz 2003). Американцам, указывавшим на семейственность в политическом руководстве некоторых коммунистических государств, следует вспомнить о своей собственной системе наследования политической власти и привилегий.

Калхун потратил два последних десятилетия своей жизни, защищая рабство и право южных штатов сохранить его. Меньшинство, которое он защищал в своих сочинениях, было меньшинством южных штатов, а его представители в национальном правительстве выступали против большинства антирабовладельческих штатов и их представителей. Но некоторые его рассуждения, касающиеся других проблем, представляются вполне убедительными. Он говорил о возможности использования представителями власти своего должностного положения для удовлетворения частных интересов задолго до того, как Берли и Минс рассмотрели этот вопрос применительно к руководству современных корпораций. Хотя корпоративные формы организации встречались уже в XVII веке, первым крупным производственным предприятием, организованным на таких началах — со значительным числом миноритарных акционеров, была первая крупная текстильная фабрика в Новой Англии, построенная в Уолтэме, штат Массачусетс, в 1813 году (Berle and Means 1932: 10-11). Эта компания возникла спустя четверть века после изобретения современного представительного правления в американской конституции 1787 года, так что, в каком-то смысле, корпоративная форма управления с немногочисленными менеджерами и большим числом собственников впервые была испробована американским правительством, которое остается крупнейшей корпорацией в мире, несмотря на взлеты и падения тысяч крупных частных корпораций.

Восточноевропейские демократические государства также, по-видимому, встали на путь корпоративной демократии. Можно утверждать, что значительная часть политиков прошлого продолжала оставаться у власти потому, что она имела человеческий капитал, позволявший участвовать в дебатах и публичных выступлениях, а также заниматься организацией и мобилизацией граждан. Кроме того, они имели социальный капитал связей с более крупным классом тех, кто пользовался влиянием в политике, и прежде всего с другими политиками. Эти люди составляют аристократию правителей, отобранных в коммунистических партиях, которая быстро стала избираемой аристократией. Значительный человеческий капитал, который они приобрели при старой системе, оказался востребованным при проведении политический кампаний и дал профессиональным политикам преимущество перед многими «любителями», которые пришли в политику de novo после либерализации.

Некоторые «любители», например, Вацлав Гавел, были достаточно харизматичны и незапятнаны связями с коммунизмом для того, чтобы преуспеть в политике. Гавел оставался у власти так долго именно благодаря тому, что он отошел от политики, позволив таким людям, как Вацлав Клаус, взять на себя бремя ответственности, а иногда и вины, за действительную политику. Лех Валенса в Польше быстро утратил свою харизму вследствие своей самостоятельности и излишней горячности. Его демократические мантры скрывали простое властолюбие. Он не смог приложить свой необычайный организационный талант к миру активной политики при новом либеральном порядке. Но все эти люди, считающие себя демократами, на самом деле являются корпоративными демократами. Тезис Манина применим к восточноевропейским обществам с самого начала либерального перехода.

Примечательно, что корпоративные демократы смогли использовать свои профессиональные знания для успешного выполнения различных ролей в переходном и более позднем обществе. Они обладали профессией, которая позволила им преуспеть, несмотря на возраст (многим из них было за пятьдесят), учитывая, что в остальном обществе люди старше пятидесяти серьезно потеряли в статусе и благосостоянии после потрясений 1989 года. Человеческий капитал и организационные роли людей старше пятидесяти, не добившихся больших успехов в жизни, резко сократились в новом мире экономического либерализма: они были слишком стары, чтобы направить свои таланты на другие занятия.

<..>

читать всю статью