165 лет назад, 17 сентября 1857 года, в большой семье уездного лесничего, в селе Ижевском Рязанской губернии, родился Константин Циолковский. Одним из его предков по отцовской линии был знаменитый Северин Наливайко — гетман Запорожского войска, устроивший бунт против поляков и погибший после предательства соплеменников. Бунтарский дух был свойствен и Циолковскому — только проявлялся он не в военных делах, а в чертежах, книгах и мечтаниях. «Известия» вспоминают «калужского мечтателя», труды которого проложили путь Королеву.

Он не любил рассказывать о себе. «Противно копаться в старом не потому, что оно плохо, а потому, что я рвусь вперед к новым работам и достижениям», — любил говорить он. Циолковский даже никогда не сообщал (или действительно не помнил?), сколько у него в точности было братьев и сестер. Около тринадцати — и всё. Он получил домашнее прозвище, во много предвосхитившее судьбу, — Птица. И так любил фантазировать, что даже платил по копеечке младшему брату за то, что тот выслушивал его рассказы. Он до последних дней жизни очень серьезно относился к слову «мечта», считал его вполне научным понятием, самым лучшим предвестием любого открытия, любого технического прорыва.

С десяти лет, после скарлатины, Константин почти не слышал. Этот недуг помог мальчишке сосредоточиться на книгах. «Глухота — ужасное несчастье, и я никому ее не желаю. Но сам теперь признаю ее великое значение в моей деятельности», — писал Циолковский. Он боялся драчливых и шумных погодков, почти ни с кем не общался. Можно быть только удивляться, что столь болезненный и осторожный мальчик любил скорость. В 14 лет он конструировал самодвижущиеся коляски, которые приводились в движение пружинами. А особенно любил экипаж с мельничными крыльями, на котором можно было в прямом смысле прокатиться с ветерком.

Подростком он обнаружил способности к точным наукам. Но когда отец, снабдив Константина деньгами, послал его в Москву учиться,

Циолковский быстро понял, что лекции и семинары — не для него. Полученные финансы он потратил на самообразование. Пропадал в библиотеках, читал научные книги по собственной системе. Формально он так и не получил высшего образования, но оказался, без преувеличений, великим самоучкой.

На хлеб он зарабатывал репетиторством. Циолковский оказался талантливым педагогом: его уроки пользовались большой популярностью. Он умел просто рассказывать о сложном, а эрудиция глуховатого книгочея просто восхищала. Это есть и в лучших статьях Циолковского. Он, несомненно, обладал даром убеждения. К тому же его считали своего рода современным Кулибиным — человеком, который способен создавать диковинные машины.

Он слыл вольнодумцем: и к религии, и к классической науке относился без пиетета. Ненавидел рутину, не считался с общепринятыми установками. И все-таки стал, несмотря на формальное отсутствие образования, преподавать арифметику сначала в Боровском городском училище, а потом в уездном училище в Калуге, где изобретатель жил с 1892 года. Там они с женой обзавелись домом — скромным, приземистым, но собственным, с кабинетом и мастерской. На брак он смотрел утилитарно, женился, по собственному признанию, «без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть... Эта надежда вполне оправдалась». Ни жена, ни дети не могли для Циолковского даже на некоторое время заслонить его исследований и прозрений.

Он посылал в физико-математическое отделение Российской Академии наук планы опытов. Однажды он попросил для своих исследований 1 тыс. рублей, ему выделили 470 — для бюджета Академии и это были большие деньги. Но чаще ему просто отказывали. Он бушевал: «Отсылать рукописи на суд средних людей я никогда не соглашусь. Мне нужен суд народа. Труды мои попадут к профессионалам и будут отвергнуты или просто затеряются. Заурядные люди, хотя бы и ученые, как показывает история, не могут быть судьями творческих работ. Только по издании их, после жестокой борьбы, спустя немало времени, отыщутся в народе понимающие читатели, которые и сделают им справедливую оценку». Так продолжалось до 1917 года.

Большевики отнеслись к «калужскому мечтателю» с неожиданным уважением. Нашлись доброхоты, которые пробили для чудака пенсию — за заслуги перед авиацией. Сам председатель Совнаркома Владимир Ленин подписал эту бумагу — и до конца дней Циолковский стал персональным пенсионером и получал академический паек. В 1917 году ему исполнилось 60, при этом он выглядел старше своих лет и не мог похвастать добрым здоровьем.

Его стали с гордостью называть русским Эдисоном, во многих изобретениях опередившим Запад. Страна нуждалась в таком герое: в то время Советский Союз технологии главным образом импортировал. Да и инженеров отечественной школы критически не хватало, каждый дельный специалист был «взят на карандаш» в Совнаркоме. Подняв на шит Циолковского, массовая печать доказывала, что и наша страна по-прежнему способна рождать «собственных Невтонов» и находиться на гребне мировой технической мысли.

К тому же в стране начиналась индустриализация, о ней ежедневно рапортовали газеты. Всё популярнее становилась авиация и ее герои. А Циолковский показывал самую высокую цель прогресса — космическую.

Калужский отшельник ликовал: «При советском правительстве, обеспеченный пенсией, я смог свободнее отдаться своим трудам и, почти незамеченный прежде, стал возбуждать теперь внимание к своим работам. Мой

дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРД и институт. О моих трудах и достижениях появлялось много статей в газетах и журналах». Циолковский удивлялся и радовался, что его юбилеи превращались в общественно значимые события.

Он даже объявил себя коммунистом, хотя раньше высказывал идеи, которые трудно отнести к марксистским. Писал почтительные письма Сталину — и вождь отвечал изобретателю. Эти письма публиковала центральная пресса. К нему пришла слава — и Циолковский не без оснований считал это торжеством справедливости. Он писал: «СССР идет успешно, напряженно по великому пути коммунизма и индустриализации страны, и я не могу этому не сочувствовать глубоко».

Он был не только материалистом, но и, по собственному определению, «панпсихистом», то есть считал, что все тела Вселенной родственны, у всех — единая природа. Поэтому можно существовать на любой планете, стоит только приноровиться. Этому помогут технический прогресс и эволюция. Когда-нибудь природа победит всё низменное — и наши далекие предки станут разумными и справедливыми существами, будь то люди, животные или растения. Утопия? Но без идейной основы, без понимания, что он служит некоему далекому счастливому будущему, Циолковский считал бы свою жизнь бессмысленной и вряд ли с такой страстью занимался бы подготовкой межпланетных путешествий. Он действовал осмысленно.

Для его последователей-практиков философская сторона наследия Циолковского оказалась не столь важной. Фридрих Цандер, Валентин Глушко, Сергей Королев предпочли другое — дерзкие планы покорения галактик, недаром все наши покорители космоса часто цитировали такое высказывание Циолковского: «Земля — это колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели». Идея космического лифта — прорыва в будущее, в незнаемое — вот это пробуждало азарт. Себя он считал двигателем прогресса — человеком, который сумел заглянуть в будущее, обогнать современников и показать им, что на земле возможна не только обывательская рутина, но и жизнь, посвященная завтрашнему дню, который непременно будет фантастически ярким!

Что он оставил после себя? Сотни идей, ворох фантастических романов и чертежи, бесконечные чертежи... Циолковский обосновал применение реактивного принципа для полетов в таинственное межпланетное пространство, первым рассчитал возможность достижения космических скоростей, создал теорию прямолинейного движения ракет, наконец, разработал идею многоступенчатых ракет, которая чрезвычайно помогла Сергею Королёву и его единомышленникам в 1950-е годы. «Циолковский расширил границы человеческого знания, и его идеи о проникновении на ракете в мировое пространство только в наши дни начинают познаваться во всей их грандиозности», — писал главный конструктор незадолго до запуска первого искусственного спутника Земли на ракете Р-7, которую советские конструкторы вполне заслуженно хотели посвятить памяти Циолковского. Это не случилось, но отцом космонавтики калужского гения называли уже вполне официально, в том числе в школьных учебниках.

Предвидения Циолковского оказались значительно смелее реальности. Ни в ХХ веке, ни сегодня мы не сумели воплотить и сотой доли его космических грез. Многие из них, наверное, так и останутся в разряде невыполнимого. Но десятки важнейших идей Циолковского превратились в реальность, как в песне того времени — «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Начиная с самого понятия — «космический корабль».

За несколько месяцев до смерти он, уже не покидавший Калугу, записал обращение к народу и правительству по случаю 1-го Мая. Его голос в тот праздничный день звучал над Красной площадью. Циолковский говорил, что многие из участников демонстрации увидят межпланетные путешествия, а может быть, и поучаствуют в них.

Через полгода его хоронил весь Советский Союз.

Его труды еще при жизни переводили на английский, а особенно тщательно — на немецкий язык. Безусловно, с ними с довоенных лет был знаком Вернер фон Браун и другие немецкие ракетчики. Потом в своих работах они опирались на прозрения Циолковского, а нередко даже цитировали его, не указывая источника.

Вечный мечтатель, он, как оказалось, многое предсказал с пугающей точностью. «Я свободно представляю первого человека, преодолевшего земное притяжение и полетевшего в межпланетное пространство... Он русский... По профессии, вероятнее всего, летчик... У него отвага умная, лишенная дешевого безрассудства... Представляю его открытое русское лицо, глаза сокола», — писал Циолковский в 1935 году, когда Юрию Гагарину еще не исполнилось и одного года от роду.

Недаром и Гагарин, и Королёв повторяли, что в космос их позвал Циолковский. Стоило советским ракетчикам, которые считали себя учениками Циолковского, открыть космическую эру — как слава первопроходца стала по-настоящему всенародной. Памятники, музеи, массовые переиздания его книг... Нет сомнений, что изобретатель был бы и смущен, и счастлив, если бы сумел заглянуть в будущее и увидеть эти монументы славы. Но, возможно, он огорчился бы, узнав, что мы всё еще не прорвались в дальний космос, что не изменили человеческую природу, что разучились мечтать так, как мечтал глуховатый калужский чудак.

Автор — заместитель главного редактора журнала «Историк»