Об экономических предпосылках войны и «дивном новом мире» после отмены золотого стандарта — в интервью с британским историком, профессором Колумбийского университета Адамом Тузом

Преувеличивать военную и экономическую силу нацистской Германии не стоит. В своей книге «Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики» профессор Колумбийского университета Адам Туз систематически развенчивает представление о Третьем рейхе как о великой промышленной державе. В результате складывается иной образ Германии: образ режима, которому приходилось бороться с серьезными ограничениями, черпая силы в идеологии.

Прибегая к материалистическому анализу трудностей, стоявших перед немецкой экономикой и военной сферой, историк привлекает внимание к принципиальной и неоспоримой роли, которую идеология и, в частности, антисемитские теории мирового заговора сыграли в объяснении действий гитлеровского режима.

В эксклюзивном интервью для «Эксперта» Адам Туз делится ключевыми идеями о сути того странного и жестокого времени.

— Из вашей книги у меня сложилось впечатление, что немецкая экономика была чрезвычайно слабой и стояла на грани краха даже в 1930-е годы. Так ли это?

— Да. Я считаю, что нам не стоит преувеличивать немецкую военную мощь. Дело в том, что Третий рейх можно сравнить с успешной футбольной командой или успешным игроком в казино: сначала они побеждают, а затем люди начинают искать причины этих побед. В 1940 году немцы победили по-крупному, и до конца лета 1941-го казалось, что они сумеют победить и СССР. Отталкиваясь от их успеха, мы заглядываем в прошлое, чтобы попытаться найти ему объяснение. И на первый план быстро выходит клишированный образ Германии как промышленной державы, с которым эта страна не рассталась и после 1945 года, успешно развиваясь до сегодняшнего дня. В некоторой степени этот образ был свойствен Германии и до 1914 года — когда Германская империя демонстрировала огромные успехи, подавая пример имперской России и Ленину, который видел в ней образец индустриализации и планирования.

Я считаю, что немецкая экономика в 1920-х и 1930-х была слаба в трех отношениях. Прежде всего, она страдала от вызванного Великой депрессией кризиса, который повлиял на Германию сильнее, чем на другие мировые экономики, не считая экономики США. Шесть миллионов человек остались без работы, глубокий кризис поразил сельскохозяйственную промышленность и финансовый сектор, обострились проблемы государственного долга. С этим связана и вторая слабость — отягощенность немецкой экономики огромными расходами на Первую мировую войну. Третья слабость в том, что Германия на самом деле не была той мощной промышленной державой, которую мы привыкли представлять. Впрочем, это не удивительно, ведь в мире и не было в полной мере индустриализированных держав, за исключением разве что старомодной Великобритании, где к межвоенному периоду сформировалось полностью индустриальное общество. Даже в Америке около 20 процентов работников по-прежнему оставались занятыми в сельском хозяйстве — отсюда и «Гроздья гнева», и «пыльный котел» (серия катастрофических пыльных бурь в США и Канаде между 1930 и 1936 годами. — «Эксперт»), и все американские истории о сельскохозяйственном кризисе 1930-х. Об СССР и говорить нечего — там в начале советского периода в деревнях проживало восемьдесят процентов населения. Такая же картина наблюдалась в Италии и Франции, а в Германии сельским хозяйством в деревнях занималось около тридцати процентов населения. Таким образом, Германия была весьма далека от того, чтобы считаться действительно эффективной современной индустриальной экономикой. Это влияло на ее способность вести войну, поскольку огромное количество людей было занято в крайне неэффективном секторе, который не мог прокормить страну, несмотря на колоссальный объем занятой в нем рабочей силы.

— Можно ли сказать, что к 1941 году Германия имела гораздо больший военный потенциал, чем СССР?

— Нет. С одной стороны, трансформация советской экономики в 1920-е и 1930-е годы стала одной из величайших трагедий человечества и актов политического насилия. Она входит в число самых жестоких трансформаций в истории, где насилие намеренно использовалось в целях перестройки системы. Это стоило жизни миллионам: к 1930-м годам в СССР погибло гораздо больше людей, чем к тому моменту было убито в нацистской Германии или фашистской Италии. С другой стороны, эта трансформация оказалась весьма эффективной.

Постсоветская историография слишком часто приуменьшает эффективность военно-экономической трансформации. Такая позиция не подкрепляется известными нам фактами о советской экономике 1930-х годов и не помогает понять, что же после 1941 года происходило на Восточном фронте, где немцы часто оказывались слабее в материальном и техническом отношении. Красная армия была лучше оснащена современным вооружением, которое иногда даже превосходило вооружение германской армии. Но из-за ужасного военного просчета на ранних этапах кампании и огромных потерь советской армии это материальное преимущество сократилось. Однако советский режим не дрогнул, в отличие от прежнего монархического, именно благодаря невероятной силе принуждения, которую сталинский режим приобрел в ходе жестокой программы коллективизации, урбанизации и формирования культуры и привычки брать цели штурмом. Все это способствовало наращиванию потенциала военно-экономической мобилизации, не имевшего аналогов в мире. Уровень мобилизации советского режима был выше, чем где-либо еще.

При этом я должен сделать оговорку, что я опираюсь на работы западных, преимущественно британских, историков советской экономики, включая Марка Харрисона, с которым мы вместе работали в британских университетах в 1990-е и 2000-е годы. Они не оставляют сомнений, что истинные чудеса 1930-х и 1940-х творились именно в СССР. С этим и столкнулся Третий рейх. По западным меркам невозможно недооценивать значение того, что сделал нацистский режим, который стал самой принудительно мобилизованной капиталистической экономикой Запада, но все это не идет ни в какое сравнение с совершенно революционными переменами, запущенными сталинским режимом в 1930-е годы.

— Можем ли мы сказать, что в 1941 году советская сторона действовала халатно?

— Да. К несчастью, в оперативном отношении ситуация не менялась до 1943 года. Мы оставим подробности военным историкам, но западная военная историография склоняется к тому, что в стратегическом отношении компетентность советской стороны в ходе войны возрастала. Здесь стоит вспомнить и контрнаступление под Москвой в декабре 1941 года, и Сталинградскую и Курскую битвы, а также целую серию наступлений до самой операции «Багратион», которые производят огромное впечатление как своим стратегическим замыслом, так и умелым распределением ресурсов. В то же время на оперативном и тактическом уровнях сталинское руководство часто подводило исключительно отважных и достаточно оснащенных в техническом отношении красноармейцев.

— Интересно, как различались принципы немецкой и советской военной экономики в ходе войны? Известно, что к 1943 году СССР значительно обогнал Германию в военно-промышленном отношении, несмотря на огромные потери, о которых вы только что упомянули. Как именно СССР сумел нарастить такую мощь к 1943 году?

— Я сравниваю немецкую военную экономику с советской скорее косвенно, чем прямо. Пока никто еще не провел систематическое сравнение, скажем, завода, производившего танки Т-34–85, с заводом, производившим «Пантеры», хотя такое сравнение было бы весьма любопытным.

Немецкая сторона считает, что ее подвела неспособность в полной мере масштабировать экономику, которая сильно полагалась на изначальный промышленный потенциал. Заводы пришлось переориентировать на производство вооружения, а такие предприятия не могут сравниться по показателям с заводами, которые были специально построены для сборки Т-34. Кроме того, Германия чересчур увлекалась модификациями существующих конструкций вооружения, которые изначально были не настолько хороши, как советские. Имея платформу Т-34, в ходе войны достаточно просто установить на танк 85-миллиметровую пушку — и он будет исправно функционировать с 1941 по 1945 год. Танки Т-34–85 использовались даже в 1970-х годах! Фактически они не отличаются от современных танков: в советской конструкции были учтены все необходимые элементы, поэтому задача заключалась лишь в совершенствовании вооружения танка.

Подобная ситуация наблюдалась и в авиастроении: аэродинамика основных британских истребителей «Спитфайр» и «Харрикейн» превосходит аэродинамику немецкого Me-109. Чтобы наладить их массовый выпуск, необходимо лишь систематически совершенствовать двигатель — и получится самолет, который сможет составить конкуренцию противнику как в 1939-м, так и в 1945 году. Me-109 не обладал такими аэродинамическими характеристиками, поскольку был сконструирован в начале 1930-х и имел ряд значимых недостатков. Не стоит даже говорить о Ju-88 и «Штуках» (бомбардировщик Ju-87. — «Эксперт»), которые были сконструированы еще раньше и уже не должны были летать к 1942–1943 годам.

Такие технические проблемы не позволили немецкой военной экономике развернуть производство эффективных вооружений на поздних этапах войны в советских или американских масштабах. Конечно же, по немецким меркам объемы производства значительно возросли, а накопленный опыт позволил повысить продуктивность, однако сопоставление немецких заводов с танковыми заводами СССР или авиационными заводами США и Великобритании показывает, что результаты немецкой экономики не настолько хороши.

— Давайте вернемся к поздней Веймарской республике. Каковы были альтернативы экономического развития Германии в условиях кризиса? Какой могла бы стать Германия к концу 1930-х годов, если бы Гитлер не пришел к власти в 1933-м?

— Это фундаментальный вопрос. Дело в том, что немецким лидерам в те годы приходилось решать, стоит ли выступать против Гитлера. Выступать не в радикальном смысле, устраивая вооруженный переворот, а просто говоря: «Мой фюрер, возможно, нам стоит произвести девальвацию валюты или сократить производство вооружений». Люди пытались приводить подобные аргументы, так или иначе поднимая вопрос об альтернативных путях развития.

На мой взгляд, важнейшим моментом в истории предвоенной политики Германии — и не только Германии, но и Японии, Италии и даже СССР — стала Великая депрессия начала 1930-х годов. Именно из-за нее рушатся представления о том, что точкой схода для нас служит глобальная либеральная экономика, в результате чего мы оказываемся в серой зоне. Я полагаю (и такую модель осмысления межвоенного периода я беру из собственного опыта, полученного по окончании холодной войны в 1990-х годах, когда я окончил обучение и находился в Германии в период объединения, или в период «конца истории»), что в 1920-х атмосфера была похожей: тогда тоже наблюдался конец истории, причем ситуация во многом напоминала ситуацию 1990-х при господстве США и Великобритании. В 1920-х люди писали о конце истории, но оказалось, как мы увидели и в наше время, что предположения о конце истории, сопряженные с убежденностью, что такие страны, как постсоветская Россия и Китай, рано или поздно придут к некоторому западному стандарту, остаются весьма ненадежными. Иногда они становятся самоисполняющимися пророчествами, но могут и разбиваться вдребезги. После развала такого порядка в начале 1930-х возник вопрос: каким может быть альтернативное направление развития?

— Войны можно было ожидать?

— Я не считаю, что война была закономерным и логичным продолжением этого развития. В 1930-х здравомыслящие консерваторы и немецкие националисты, патриоты и военные твердили, что будет катастрофой начать крупную войну с западными державами, поскольку не знали, как добиться победы, и опасались потерпеть поражение, которое стало бы еще более тяжелым, чем поражение в Первой мировой. Тем не менее нацисты решили развязать войну.

В конце 1930-х британские и французские власти достигли определенного взаимопонимания с Третьим рейхом. Разделив Чехословакию и унизив Польшу, они надеялись сломать оборонительный рубеж, который Сталин пытался выстроить вокруг СССР, и проложить прямую дорогу к его границам, также сдерживая его с помощью Китая на востоке. Возможно, они уже имели направленную против СССР стратегию, сходную со стратегией периода начала холодной войны. Однако все это было весьма амбициозно и очень рискованно, поэтому британские и французские консерваторы вполне могли сказать, что даже при весьма враждебном отношении к коммунизму идти на такой риск не следует. Вспомните Наполеона!

Таким образом, в отсутствие реального антисоветского пакта гитлеровский режим вполне мог бы продержаться не один десяток лет. Я всегда вспоминаю Франко в Испании. Есть фотографии, на которых в 1950-х генерал Эйзенхауэр отдает честь генералу Франко. При Франко Испания стала полноправным членом НАТО. Диктатура Салазара в Португалии продолжалась до 1970-х годов. Нет никаких причин полагать, что в 1930-х годах в Центральной Европе не могло произойти консервативной консолидации. Уверен, Великобритания и Франция не стали бы ей препятствовать. Американцы прибегли бы к политике изоляционизма. За исключением агрессии Гитлера не было никаких очевидных предпосылок для свержения установившегося в Германии режима. Он был слишком успешен во внутренней политике и весьма эффективен, хотя в конце 1930-х годов властям даже не приходилось прибегать к особенно жесткому принуждению. На мой взгляд, в Германии не назревало никакого внутреннего кризиса из-за недовольства рабочего класса или неомарксистских идей. В то же время нестабильность была связана с наращиванием производства вооружений в совокупности с крайне агрессивной внешней политикой. Именно это и подорвало основы Третьего рейха.

— Почему гитлеровская модернизация была успешной?

— Третий рейх в 1930-х правил не только с помощью репрессий. Если избавить общество от всех возможных альтернатив, нет нужды постоянно подавлять инакомыслие. Достаточно стратегически управлять основными сферами возможного политического сопротивления — армией, бюрократией, предпринимательством — и обеспечивать большинству перспективу экономического развития, формируя положительный образ нации. Если в таких условиях провести опрос общественного мнения, огромная доля населения без всякого принуждения высказала бы поддержку режиму.

— Общество было уверено в нацистском режиме и довольно им?

— Нацисты закрывали профсоюзы, сажали в тюрьму лидеров социалистического движения, высылали людей из страны. Нельзя сказать, что это было в полной мере свободное общество. Однако наблюдалась явная стабильность и прекрасная занятость: к 1938 году большинство немцев работали, что резко контрастировало с ситуацией в 1932 году. Можно представить и другие режимы, которые в такой ситуации тоже получили бы поддержку населения. Если обеспечить население благами, оно перестает искать либеральные альтернативы, потому что факт остается фактом: жизнь при новом режиме оказывалась лучше, чем при прошлом.

— В какой мере экономическая политика Гитлера была направлена на решение проблем, с которыми Германия столкнулась в 1930-х, а в какой мере она представляла собой идеологическую доктрину?

— Я бы не стал проводить черту между экономикой и идеологией — чтобы не делать вывод, что идеология не помогает с решением реальных проблем. Нацистская идеология материалистична, как и идеология марксизма. Гитлер был абсолютно уверен, что кайзеровский режим в 1918 году пал, поскольку не смог обеспечить население продовольствием. В свою бытность в Вене он узнал, что такое бедность, поэтому его идеология предполагает весьма прагматичное требование обеспечить население материальными благами. Его идеология была ориентирована на войну, а в условиях массовой безработицы военные производства могут обеспечить население рабочими местами, которые предоставят гражданам доход. Теоретически либералы могут сказать, что для этого подойдут и гражданские сферы, однако перевооружение приводит к реальному росту благосостояния и повышению уровня жизни. Кроме того, людям нравится видеть, как их страна становится сильнее благодаря ремилитаризации и восстановлению воинской повинности. Есть мнение, что режимы наподобие гитлеровского меняли оружие, важное для идеологии, на нужное обычным людям масло, однако это не соответствует ни идеологии режима, в которой маслу отводилась довольно важная роль, ни политической идентичности немцев, которых заботило и оружие. Немцы хотели получить и то и другое, как было при кайзере до 1914 года, когда Германия была и богатой, и сильной.

— На мой взгляд, поведение различных стран определяется не столько идеологическими, сколько экономическими факторами. Кому было выгодно начало войны? Какой была экономическая мотивация ее развязывания?

— Гитлеровская идеология имеет существенное экономическое слагаемое. Можно сказать, что Гитлер, начиная войну, обнажает уже существующую реальность. Это во многом напоминает марксизм: марксист сказал бы, что либеральная демократия на самом деле представляет собой прикрытие для классовой борьбы, а либеральные выборы проводятся, чтобы капиталисты могли продвигать собственные интересы с помощью механизмов, отличных от классовой борьбы. Гитлер не сомневался в наличии расового конфликта между немцами и евреями, а потому считал начало войны возможностью привлечь внимание к этому столкновению. По его мнению, если Германия не начнет войну, ее ждет медленная смерть в результате косвенного, преимущественно экономического воздействия мирового еврейского заговора. Оружие евреев — экономическое давление, потому что евреи обладают огромным влиянием в мировой экономике. Чтобы показать жестокость, чинимую при помощи такого скрытого экономического давления, необходимо развязать настоящую войну. Здесь можно снова вспомнить о Ленине с его идеей перерастания империалистической войны в классовую, а затем и революционную. Не нужно останавливать насилие, нужно просто переориентировать его.

С точки зрения Гитлера, Германия ведет войну уже в 1938 году, но это скрытая, экономическая война, а чтобы спастись от нее, нужно начать настоящую войну. Он открыто говорит об этом в речи перед Рейхстагом в январе 1939 года, которая хорошо известна всем историкам. В ней содержится угроза, что если эскалация политического напряжения на международной арене приведет к мировой войне (что, в представлении немцев, означало войну с Америкой), то платить за это придется европейским евреям, которые на этот раз не смогут посмеяться последними. Таким образом, Гитлер явно угрожает холокостом задолго до 1941 года. Этот фрагмент речи знаменует важнейший поворот режима и бесконечно цитируется. Однако если прочитать последующую часть этой речи или посмотреть выступление Гитлера, которое было зафиксировано кинокамерами, то выяснится, что в основном он говорит об экономических проблемах. На мой взгляд, дело здесь не в том, что Гитлер был не в состоянии связно излагать свои мысли и перескакивал с одного на другое, а в том, что, в его представлении, экономические проблемы неразрывно связаны с давлением мирового еврейства на Германию. Он полагал, что именно мировой заговор стал причиной поражения Германии в Первой мировой войне. В связи с этим для Гитлера вступление в войну было не попыткой преследования собственных экономических интересов, а переводом скрытого экономического конфликта в открытую стадию с целью дать отпор мировому еврейскому заговору.

Выбирая момент для развязывания войны, он также ориентировался на экономические факторы, однако учитывал интересы военной экономики, а не бизнеса. Вопрос состоял не в том, когда Германия получит значительное превосходство, поскольку это было невозможно, а в том, когда разрыв между Германией и ее противниками в лице Великобритании и Франции при поддержке США сократится до минимума. Нужно было понять, что делать в условиях, когда страна проигрывает гонку вооружений: выйти из этой гонки или найти последнее окно стратегических возможностей и попробовать разыграть свою карту? На мой взгляд, Третий рейх решил разыграть свою карту.

— Мне хочется также затронуть вопрос о почти повсеместном отказе от золотого стандарта к 1933 году. После 1933 года остался лишь небольшой «золотой блок», в который входили Нидерланды, Бельгия, Польша и Швейцария, еще сохранявшие привязку к золотому стандарту, но страдавшие от высокой безработицы, роста дефицита и снижения темпов промышленного производства. Если рассматривать мировую войну в широком смысле: Муссолини в Италии, трения между СССР и Японией в Северном Китае, — то какую роль сыграл отказ от золотого стандарта в дестабилизации мировой экономики, которая привела к военной переориентации многих стран?

— Это очень важный, даже ключевой вопрос. До этого момента мы обсуждали ситуацию в общих чертах, но теперь я могу сказать, каким образом проявился «конец истории», наблюдавшийся в 1920-х годах. Если назвать институт, в рамках которого люди представляли себе будущее экономическое господство США и Великобритании, то этим институтом был бы золотой стандарт. Золотой стандарт представляет собой некоторую структуру — Барри Эйхенгрин, специалист по экономической истории из Университета Беркли, называет эту структуру «золотыми оковами». Обычно считается, что «золотые оковы» действуют только против левых, то есть золотой стандарт признается сдерживающим фактором социализма, но не коммунизма. Сдерживая социальную демократию, предполагающую большие расходы, золотой стандарт сдерживает и кейнсианство.

На мой взгляд, это слишком однобокое представление. Золотой стандарт сдерживает не только социализм, но и милитаризм, поскольку до 1970-х годов основные расходы несли не государства всеобщего благосостояния, а милитаристы, участвующие в войнах. В 1920-х годах людям были привычны огромные расходы на оборону и ведение войн — достаточно вспомнить наполеоновские войны или Первую мировую войну. При этом США, которые не были мощной военной державой и не хотели ею быть, прекрасно понимая, что их сила кроется в экономике, а также британские либералы и представители лейбористской партии считали золотой стандарт способом сдерживания националистических, милитаристских и фашистских режимов.

Это позволяет понять, почему социал-демократы и социалисты так долго придерживались золотого стандарта в начале 1930-х. Я полагаю, что они противопоставляли золотой стандарт милитаризму, в результате чего он превратился для них в символ пацифизма. Придерживаясь золотого стандарта, они демонстрировали приверженность пацифизму, поскольку он сдерживал их фискальные операции. Я вижу здесь аналогию с ситуацией, которая наблюдается в Европе, где многие европейцы, включая немецкого министра финансов Вольфганга Шойбле, остаются приверженцами фискального консерватизма. Принимая европейскую дисциплину, он демонстрирует собственный консерватизм и верность Европе.

— Крах золотого стандарта подарил государствам свободу?

— Верно. Социал-демократы и кейнсианцы обрадовались такой возможности перестроить существующий порядок: Барри Эйхенгрин полагает, что это наилучший сценарий, в котором отказ от золотого стандарта позволяет быстро восстановить экономику. Однако если смотреть на это с политической точки зрения, как делаю я, то на первый план выходит столкновение между консерваторами и правящим классом, порождаемое полученной свободой. Приятно думать, что появятся добрые либералы-кейнсианцы, которые создадут гражданские рабочие места, построят дома для людей и реформируют национальную систему здравоохранения, но в плохом мире в межвоенный период происходит иное — и отмена золотого стандарта играет на руку националистически настроенным милитаристам-империалистам в Японии, Италии и Германии.

На мой взгляд, отказ от золотого стандарта также идет рука об руку с долгом. Как обеспечивать национальную безопасность в системе золотого стандарта? Никто не может позволить себе развитие милитаризма, поскольку все связаны золотым стандартом, а следовательно, никто не может быть агрессором. Кроме того, можно принять на себя долговые обязательства: находясь в большом долгу перед кем-либо, я становлюсь проблемой кредитора, которому крайне невыгодно меня потерять. Такой была позиция Веймарской республики в сложнейшей ситуации 1920-х годов, когда она занимала огромные средства у Америки, чтобы Великобритания и Франция не могли выступать против нее, поскольку Америка не хотела терять такого должника.

При отмене золотого стандарта рушится вся эта долговая система, а потому в случае с нацистской Германией решение объявить дефолт по долгам Америке и другим долговым обязательствам идет рука об руку с решением провести перевооружение. Даже если бы Гитлер не стремился к войне, такая стратегия имела бы смысл. Объявив дефолт по своим долгам, страна теряет основной механизм обеспечения безопасности, которым ранее был статус самого крупного должника США. В такой ситуации опасными становятся Великобритания и Франция, которые вполне могут проявить агрессию, как произошло в 1923 году, когда они оккупировали Рурскую область, что привело к гиперинфляции в немецкой экономике. Когда ломается вся система, перевооружение становится необходимым даже в отсутствие Гитлера. Таким образом, отказ от золотого стандарта действительно стал скрытым драйвером разрушения глобализированного мира, созданного в 1920-х годах.

— Можно ли сказать, что в 1930-х годах Германия пыталась провести кейнсианское оздоровление экономики?

— Нет, потому что кейнсианское оздоровление приветствовало бы эффект мультипликатора. Само собой, в экономической политике Германии есть нечто кейнсианское, поскольку возникает дефицит бюджета и растут государственные расходы. При этом Кейнс — либерал. Его не стоит принимать за социал-демократа. Кейнс не одобряет укрепления правительства, а потому для кейнсианства так важен большой мультипликатор, при котором правительство может ограничиваться лишь незначительными и временными стратегическими вмешательствами для стабилизации экономики. Такова логика кейнсианской экономической политики. Хирургическое вмешательство в рыночную экономику необходимо, когда экономика буксует, чтобы в итоге запустить ее заново, хотя обычно она нормально функционирует сама по себе.

Социалисты хотят укрепить правительство и изменить баланс сил, чтобы в итоге одержать победу над капитализмом, а нацисты не стремятся к победе над капитализмом, но хотят изменить баланс экономики, чтобы в ее основу легло перевооружение. В таком случае предпочтительно, чтобы мультипликатор не работал вообще, ведь не в их интересах превращать одну рейхсмарку, идущую на производство оружия, в три рейхсмарки для покупки масла. Напротив, потраченную на производство оружия марку хочется снова пустить в оборот, чтобы обеспечивать финансирование дополнительных расходов на перевооружение. Само собой, некоторые заводские рабочие потратят свои деньги на масло — и никто не хочет этому препятствовать, ведь, как мы уже говорили, Третий рейх стремился к балансу, в рамках которого растут не только военные расходы, но и потребление. Но в целом военные расходы занимают господствующее положение, и с 1934 года мы можем наблюдать, как Германия всеми способами старается подавить работу мультипликатора. Таким образом, она ведет антикейнсианскую политику структурной трансформации при укреплении власти. При этом немцы понимают принципы кейнсианства и эффект мультипликатора, но стараются его минимизировать. Они хороши в макроэкономике — они прекрасно понимают ВВП, но их намерения идут вразрез с кейнсианством.

— Что вы думаете о ресурсных ограничениях в военной Германии?

— Можно сколько угодно управлять макроэкономикой и денежными потоками, но в итоге на первый план выходят четыре сдерживающих фактора. Это трудовые ресурсы, продовольственные ресурсы, возможность нехватки сырья, включая сталь, в производстве, а также нехватка энергии в форме нефти при использовании вооружения. Кроме того, не стоит забывать, что развитие нацистской Германии — и всей оккупированной Европы — также сдерживалось нехваткой угля. Итак, мы имеем рабочую силу, продовольствие, сырье (железо и сталь) и возможность его использования, а также энергетические затраты в форме ископаемого топлива. Эти четыре фактора устанавливают лимит для всего, что Третий рейх смог бы когда-либо произвести или использовать. К концу войны немцы будут производить достаточное количество самолетов, но из-за дефицита керосина не смогут проводить обучение летчиков, поэтому неопытных летчиков будут незамедлительно сбивать опытные летчики союзников. Даже имея прекрасные истребители FW-109, немецкие летчики не будут иметь шансов в бою с более опытными советскими и западными противниками.

— Мне также кажется, что сдерживающим фактором в войне могла служить очень протяженная линия фронта.

— Да, конечно. Поразительно, но еще в январе 1945 года немецкая территория оставалась нетронутой. При этом бои действительно приходилось вести на огромном пространстве, а ресурсы блицкрига, имевшиеся в распоряжении вермахта на первом этапе войны, были ограничены. Немцы могли провести одно массированное моторизированное наступление в радиусе 500 километров, но, если в ходе этого наступления противник не оказывался окружен и уничтожен, приходилось снова испытывать судьбу.

Если посмотреть на карты Средиземноморья, выясняется, что британским «Спитфайрам» и немецким «Мессершмиттам» приходилось взлетать едва ли не с берега, потому что дальность их полета была крайне невысока. Было очень сложно установить превосходство в современном смысле слова, потому что для этого требовалось гораздо большее количество баз, расположенных гораздо ближе к линии фронта. Только к концу войны появились бомбардировщики с большой дальностью полета, в то время как истребители летали только на близкие расстояния, а потому даже в воздушной войне остро стоял вопрос о протяженности линии фронта.

— В заключение давайте обратимся к современности. Какие устойчивые мифы о нацистской Германии давно пора развенчать?

— Привычный в двадцатом и двадцать первом XXI веках образ Германии наложился на ее историю в межвоенный период. История Второй мировой войны во многом написана с оглядкой на 1970-е, а не на 1930-е и 1940-е. Особую роль в этом сыграла Великобритания. Согласно имеющейся статистике, в 1950-х и 1960-х годах ВВП Великобритании на душу населения по-прежнему был выше, чем в Западной Германии, но в 1970-х ситуация изменилась. Превосходство Германии 1970-х было спроецировано на Германию межвоенного периода, которая такого превосходства не имела.

Еще одно заблуждение в том, что идеология развивалась вразрез с экономикой и стратегией. Конечно же, я не хочу сказать, что нацистскую идеологию легко рационализировать в традиционном понимании экономики и стратегического развития, однако мысль, что она стояла особняком, ошибочна. Изначально Германия не планировала вторгаться в СССР, однако в 1941 году главная задача заключалась в том, чтобы вывести Великобританию из войны, а самым простым способом положить конец войне с Великобританией — что сегодня кажется нам странным, но тогда было очевидным для огромного количества людей — было одержать победу над Советским Союзом. Именно такая логика господствовала в то время.

Таким образом, можно привести целый ряд примеров, доказывающих, что заблуждение о противоборстве идеологии и экономики часто не позволяет понять, каким образом функционировал Третий рейх.

— Сегодня в России болезненно воспринимаются проводимые в Европе параллели между Сталиным и Гитлером. Что вы думаете на этот счет?

— Сравнения в истории всегда сопряжены с принятием определенной точки зрения. В контексте постсоветского периода определенным группам в ЕС очень важно проводить аналогии между жертвами СССР и жертвами нацистского преследования. В морально-политическом дискурсе чувствуется стремление сопоставить два жестоких режима.

Думаю, не может быть сомнений в жестокости сталинского режима, который убивал миллионы людей, а после 1945-го превратился в репрессивное государство. Вместе с тем я считаю, что приравнивать СССР к нацистской Германии бессмысленно как с политической, так и с интеллектуальной точки зрения. Их экономическая мобилизация качественно различалась, а что касается их политических целей, как отметил мой коллега из Колумбийского университета Марк Мазовер, советский блок не осуществлял подавления политической жизни на оккупированных территориях, хотя и проводил их реструктуризацию вокруг коммунистической партии в собственных интересах. Третий рейх никогда не привлекал местное население к перестройке политической системы оккупированных территорий. Таким образом, между режимами существуют фундаментальные качественные различия.

И все же политика, лежащая за такими сравнениями, вполне очевидна: ее цель в том, чтобы признать жертвами те территории, которые раньше входили в советский блок и которые во многих случаях действительно страдали от принудительного перемещения огромного количества людей и систематического преследования населения. На мой взгляд, нет никакого смысла продолжать подобные аналогии. Нет ничего сложного в том, чтобы признать притеснения, происходившие в странах Балтии, не утверждая при этом, что Сталин ничем не отличается от Гитлера.

— Как вы думаете, способствуют ли эти бессмысленные сравнения возникновению новых глобальных рисков?

— Я не знаю, создают ли они новые риски сами по себе, но они явно усиливают существующую враждебность. Мне вспоминается польский министр иностранных дел Радослав Сикорский, очень умный человек, который занимает крайне враждебную позицию по отношению к России и называет один из постсоветских газопроводов, проложенных по территории Германии и Польши, «газопроводом Молотова и Риббентропа». Должны ли мы всерьез воспринимать интересы безопасности Польши? Да. Должны ли мы серьезно подходить к оценке путинского режима в России? Само собой. Важно ли признавать совместную агрессию Германии и Советского Союза 1939 года в отношении Польши? Конечно. Но есть ли смысл рассматривать европейскую энергетическую политику двадцать первого века с такой позиции? Однозначно нет.

Все это напоминает маскарад на Хэллоуин, когда люди наряжаются в разные костюмы и пугают друг друга. При этом аналогия с Хэллоуином неслучайна: разве кто-то на самом деле боится его? Нет. Мы просто делаем вид, что пугаемся друг друга, пока дети получают конфеты. Такие сравнения вряд ли можно считать попытками исторического анализа. Более того, мне кажется, что они не приносят пользы, поскольку подпитывают риторику конфликта. Видит бог, сегодня в мире и так достаточно конфликтов, чтобы не добавлять к ним воспоминания о 1939 годе.