Но обо всем по порядку. Я села на балконе, а ребята ушли в партер. Первое действие прошло нормально. Буквально через пять-семь минут после начала второго действия все и случилось. На сцене появился человек в камуфляже и начал что-то кричать. А музыка громкая — ничего не слышно. Не успела ресницами моргнуть, а людей с автоматами уже десятки. Сразу начали стрелять в оркестровую яму, чтобы оркестр замолчал. Слышу какую-то возню на балконе, оборачиваюсь, а они, как тараканы, из всех дверей, из всех щелей. Все обвешаны гранатами. Я подумала: "Ничего себе — круто загнули режиссеры Васильев и Иващенко!". Публика принимала происходящее на ура. Потом "артисты" стали стрелять в потолок. Народ слегка "прижух", но все еще веселился. Я поняла, что это уже не спектакль, когда увидела, как автоматчик заехал какому-то парню прикладом в челюсть, и тот упал.

Захват произошел молниеносно. Террористы действовали четко и слаженно. Половина распределилась по периметру здания, остальные в зале и на сцене. Сразу же начали баррикадировать двери, раскладывать гранаты, в том числе и в вентиляцию, которую отключили. Притащили фугасы. Буквально через десять минут зал был заминирован и полностью находился под их контролем. Нам всем скомандовали: "Руки за голову, сумки и сотовые на пол!". Кто не подчинялся — сразу бить. Я успела спрятать свой паспорт под одежду. Думала, если разорвет, так хоть клочок документа останется. Родителям сообщат, чтоб не считали меня пропавшей без вести.

Потом начали рассаживать мужчин и женщин раздельно. Детей тоже разделили —девочек к женщинам, мальчиков к мужчинам. Надо сказать, что в зале находилось очень много детей. У нас на балконе — особенно много. Наверное, потому что билеты дешевле. Неподалеку от меня сидело два класса — московские школьники лет 14-ти — 15-ти со своими учителями. Потом еще привели группу детей из дублирующего состава мюзикла.

Рядом со мной посадили дочку Марка Розовского Машу и ее подружку Кристину. Кристина — такая хорошая девочка. Она все время спрашивала меня: "Нас же, детей, выпустят?". Я ей говорила: "Конечно, Кристиночка, вас, детей, выпустят". Но вскоре выяснилось, что боевики считают детьми только малышей до шести лет. Они не хотели отпускать даже 10-летнюю девочку из Швеции, у которой начался ужасный гнойный цистит. Но потом, слава богу, мы запихнули ее в последнюю группу детей, которую вывел Рошаль. А Кристина погибла. У нее была бронхиальная астма, и девочка не пережила газовой атаки.

После того как нас рассадили, начали выяснять, кто иностранец, кто из дипломатического корпуса, у кого какие связи. Им дали сотовые и велели звонить — сообщать о захвате и требованиях. Требование было одно — вывод войск из Чечни. Выясняли и национальность. Чеченцев и представителей еще какого-то кавказского народа вывели и отпустили. У нас на балконе таких не было. Еще через час раскидали телефоны сидящим на балконе и в партере. Кому достался, разрешили позвонить. Я смогла позвонить своему другу Гене. Сказала ему, что мы в заложниках. Попросила рассказать об этом моему старшему брату, живущему в Москве, но родителям в Снежинск ничего не сообщать. Кстати говоря, Гена все дни, пока длился наш плен, работал в штабе по спасению заложников "Норд-оста".

И вот сидим. Двигаться нельзя, спать нельзя — сразу угрозы. Только начинаешь ерзать или дремать, подходит шахидка и говорит: "Ты что, умереть первой хочешь?". Балкон охраняли девять террористов — четыре автоматчика и пятеро женщин, одна из которых все время находилась в центре — рядом с фугасом. У каждой из смертниц имелись граната, пистолет и шахидский пояс. Я стала рассматривать пояса и увидела, что они работают на смыкание. Хуже было бы, если бы взрыв происходил на размыкание. Так было в Беслане, и это самое страшное. Как только начиналась какая-то свалка, чеченки откладывали гранату и брались за провода.

А инциденты время от времени возникали. Иногда поднималась пальба. Нельзя сказать, что стреляли много, но пули иногда свистели. Стреляли поверх голов для устрашения. Одна пуля вошла в стенку рядом с местом, на котором я сидела. В самом начале в зал откуда-то пришла девушка (вроде бы из служащих театра) и стала требовать, чтоб отпустили женщин и детей. Ей всадили очередь в живот и оставили в зале. Она сутки умирала. В периоды тишины были слышны ее стоны. Когда они смолкли, тело выволокли. У нас на балконе никого не убили. А в партере у одного парня нервы не выдержали, он вскочил и побежал на женщину с фугасом. Его застрелили.

Люди вели себя по-разному. Некоторые женщины писали послание президенту Путину с требованием вывести войска. Террористы это одобряли, давали бумагу и предоставляли диктофоны. А у кого-то начиналась истерика. На этот случай чеченцы дали нам бутылку виски из разгромленного бара и разрешили вливать спиртное в рот людям, у которых сдавали нервы. Все были очень сильно испуганы.

Вода у нас была. В небольшом количестве и зловонная, но была. А еды не было. В новостях сообщали, что, мол, заложникам передают какие-то продукты. Ничего не передавали. В самом начале террористы разбомбили бары и раскидали детям мороженое да еще маленькие бутылочки с водой.

И все. Шахидки ели пирожные и "Рафаэлло". Несмотря на весь ужас ситуации, было забавно за ними наблюдать. Ели, не снимая масок, только приподнимая повязку. Я сидела и смотрела. Представьте себе: беленькая конфетка, коробочку с которой в известной рекламе держит балерина, олицетворяющая женственность и изящество, в руках у террористки. Руки грязные — все в порохе и масле от оружия.

А глаза! Вы бы видели эти глаза — безумные, с синячищами, страшные, как будто загашенные какой-то наркотой. Но охранницы все время были с нами, и я не видела, чтобы они кололись или глотали таблетки. Такие глаза у смертниц. Главной у них была четвертая жена Мовсара Бараева. Она сидела прямо надо мной, и при штурме там же ее и убили.

Мы пытались разговаривать с терро-ристками. Не сразу, конечно. На следующий после захвата день. Мы спрашивали, почему же они, мусульмане, поднимают руку на невинных, безоружных людей? Разве ислам разрешает такое? Постепенно они стали отвечать, правда, сначала сквозь зубы. Говорили, что они — ваххабиты. Что получили от своего имама прощение за человекоубийство и стали смертниками. Что они сами обречены на смерть и нас с собой заберут. Очень спокойно говорили: "Вы не бойтесь, мы быстро все умрем". И действительно, если бы вся эта хрень рванула, мы бы быстро умерли. Мужчины были более разговорчивыми. Рассказывали, что у одной из этих женщин детей задавило русским танком, у другой — всю семью вырезали спецназовцы. Я не знаю, правда это или нет. Если правда, то это ужасно. Но в любом случае разбираться надо не с невинными заложниками. Глядя на шахидок в этих жутких черных балахонах и масках, я поняла, что такое женская ненависть и женская боль. Хотя нам, добрым эльфам, живущим без особых бед и радующимся жизни, трудно понять, что это такое — исламская женщина, потерявшая близких. Она как вода в болоте — темная, черная. У нее — никаких эмоций. Она вроде живая, но уже умершая.

Время шло, и людям становилось все хуже и хуже. Все было уже по барабану. Мы иногда снимали сиденья с кресел, чтобы можно было сесть на пол и вытянуть ноги. Или укрыться от шальных пуль, если вдруг поднимется стрельба. Причем если в первое время мы при каждом выстреле падали на пол, то уже через сутки наступило такое отупение, что на непродолжительную пальбу люди не реагировали. Под кресло лезли, только если она усиливалась. Сильная стрельба началась, когда сбежали две школьницы, выпрыгнувшие из окна. Наши спецназовцы их прикрыли. Грохот стоял невыносимый. Чеченцы с полчаса палили как сумасшедшие. Ужасный был момент. Потом опять все стихло. В зале стояла жуткая духота. До балкона доходили испарения из оркестровой ямы, куда заложники из партера ходили в туалет. Люди вокруг охают, стонут. У многих обострились болезни. Участились сердечные приступы. У молодой девчонки случился инфаркт, и ее за ноги вытащили в коридор, где она и умерла. Нам повезло, что на балконе с нами сидела женщина — детский кардиолог. Она очень помогала. Приходил доктор Рошаль. Приносил лекарства. Медикаменты разрешили только самые простые — аспирин, корвалол, йод, бинты и вату. Мы ему отдали список заложников. Рошаль держался просто потрясающе. Выводил детей. Доктор сделал перевязку и чеченцу с огнестрельным ранением в руку, с которым мы ходили за водой. Кстати говоря, этот автоматчик все совал мне жвачку в карман джинсов, мол, пожуйте там с тетками, освежитесь. Профессиональный вояка явно не был настроен на смерть. Захватчиков вообще можно было разделить на две группы. Один отряд пришел в театральный центр, чтобы красиво и громко умереть. Их главной целью было привлечь к себе общественное внимание. Они не могли не осознавать, что никакого вывода войск по их требованию не последует. Им надо было просто всколыхнуть мир, чтобы все заговорили о том, как маленькая бедная Чечня стонет под гнетом России. Как они радовались, когда видели по своим портативным телевизорам, что очередная страна прореагировала на захват. Буквально как дети. "Ты слышал, ты слышал, даже Албания про нас сказала! И Ливан тоже! Мы умрем героями!" Но даже среди фанатично настроенных женщин с поясами не все хотели умирать. Взрослые тетки — те да. Но среди шахидок было много девчонок. Совсем молодых. Лет по 17 — 18. Две девчонки приходили из партера на балкон к жене Бараева. Плакали. Разговаривали на своем языке, но я поняла — они очень боятся умирать. Я видела, что им очень страшно. Бараева на них сильно орала. Мне кажется, именно эти молодые чеченки при штурме сбросили свои балахоны, маски и пояса и смешались с заложниками. В зале нашли два пояса. А самих девчонок обнаружили в той больнице, куда доставили и меня. Их нашли по пороху на руках, откачали, оказали медицинскую помощь и куда-то увезли.

Боевики из мобильного отряда были наемниками, но отнюдь не фанатиками. И если шахидки все время держали палец в чеке и палец на курке, то автоматчики под конец расслабились. Сняли свои армейские ботинки, надели кроссовки, которые поснимали со зрителей. Закатали рукава и сняли маски. Сели и автоматы рядом с собой поставили. Главным из них на балконе был Акбар — потрясающе красивый парень. Высокий такой чеченец. Он подсел к одной из зрительниц: "Ну, давай, поговори со мной". Она, похоже, была из общественных деятелей. Могла очень четко выразить свои мысли. Стали разговаривать. Мы тоже присоединились. Задавали ему вопросы. Выяснилось, что все они, и мужчины, и женщины, проходили подготовку в Афганистане. Там их всему обучили. В том числе и психологическим приемам. Этому вполне можно было поверить. Захватчики владели этими приемами едва ли не на уровне психологов, у которых я училась в Академии управления. Они давили не столько силой, сколько словами. Действовали очень грамотно. Несколькими словами подавляли огромный зал. А это не так-то просто — отряду из 30 — 35 человек удержать на месте 900 зрителей. Люди ведь просто могли кинуться врассыпную — кто куда. Кто-то погиб бы, а кто-то спасся. Но тогда у террористов не получилось бы красивой смерти и общей с нами могилы. Они не могли этого допустить и тем или иным способом устраняли панику. Когда одна из зрительниц, беременная женщина (кстати, из Челябинска), начала у нас рожать, она подняла такой шум, что ее выпустили, опасаясь, что паника перекинется на других. В общем, инциденты старались пресечь в корне.

Захват произошел вечером в среду. Уже в четверг мне стало ясно, что держать нас будут долго. Я стала размышлять, как наши спецслужбы могут всех спасти. Нас же ведь должны как-то спасать? Понятно, что прямой штурм невозможен. Стоит одной из террористок замкнуть провода — и взлетим к чертовой бабушке. Я почти сразу про газ подумала. И поняла, что надо запастись куском марли и оставить про запас немного воды. Своим соседям тоже сказала, чтоб приготовили какую-то материю, платки носовые и так далее. Газа все не было, но вечером в пятницу народ уже понимал, что будет штурм. Наши активизировались, боевики занервничали. Они объявили, что в субботу в 6 утра расстреляют первую десятку заложников — военных, которых они выявили по фотографиям на документах. А потом будут расстреливать вперемежку — мужчин и женщин. Но люди в зале так устали, что всем было уже все равно — привыкли к стрельбе и угрозам. Я сказала, хоть убейте меня, я ложусь спать — и все. Даже ботиночки сняла. И уснула.

Проснулась я от какого-то ужасного ощущения. Было такое впечатление, что я сдуваюсь, как проколотый шарик. Уходили силы, и сознание медленно гасло. Запаха не было, но я поняла, что это газ. Сработал какой-то животный инстинкт. Я успела сказать соседям: "Кажется, нас травят", намочила марлю, положила на нос и упала. Газ был бинарным. Сначала пустили какую-то наркоту, чтобы у людей замедлилась реакция, а потом что-то такое, что вырубило людей насмерть.

Очнулась я от звона. Как мне потом сказали — это били стекла, чтобы впустить воздух. Меня трясли, и я почему-то подумала, что сейчас поведут расстреливать. Вцепилась в кого-то и вижу, стоит такой здоровый парень — в тяжелом бронежилете, с трубкой, с фонарем. И говорит: "Свой я, свой. Я тебя спасать пришел. Пошли быстрее, все вокруг заминировано". Это был спецназовец — боец группы "Альфа". И представляете, что я ему отвечаю? "Никуда не пойду, пока ты не наденешь на меня мои ботиночки". Он стал их искать, а я оглядываюсь вокруг. Рядом выше сидит Бараева, убитая выстрелом в левый глаз. Вокруг лежат мои соседи. Я их трясу, а они как будто мертвые. Альфовец мгновенно понял мое состояние, успокоил, что все живые, обул меня и передал по цепочке. Группа "Альфа" сработала четко. Нам на них вообще молиться надо. Я была как осенняя сонная муха, то шла сама, то меня тащили на себе. Сознание то включалось, то выключалось. Помню холл — черный, обожженный. Крови много было. Людей выносили и раздевали, чтобы кожа дышала. Врачи давали антидоты. Меня закинули в автобус. А там, как в Освенциме, горы наваленных полуголых тел. Живые и мертвые вперемежку. Все одинаково синие и холодные. В сознании только я и еще один мужчина, который временами вырубался. Пить хочется нестерпимо. Прошу, но милиционер не дает, прячет руку с бутылкой за спину. Он просто не знает, можно мне пить или нет. Мне было очень плохо. Чувствовала, что я себя теряю — не могу удержать в себе душу, распадаюсь на куски, разваливаюсь просто. Так страшно было умирать.

Автобус наконец-то тронулся, и мы поехали, останавливаясь у каждого светофора. Ехали по утренней Москве, соблюдая все правила дорожного движения. В салоне сидели два милиционера. Я им слабеньким голоском говорю: "Дяденьки, почему мы едем так медленно, без опознавательных знаков, без машин сопровождения?". Они на меня даже обиделись: "Девочка, ты такое пережила, так сиди и молчи! Что ты умничаешь? Какое тебе еще сопровождение? Как тебе это взбрело в твою мутную, отравленную голову?". Слава богу, добираться было не слишком далеко — в 13-ю больницу. Меня повесили на какую-то нянечку. Я ей шепчу: "Не бросайте меня, пожалуйста". Оттащили в палату, положили среди обычных больных. Никто не знает, что с нами делать. У меня начались судороги, меня кидает, скрючивает. Соседки вчетвером держат, врачи и медсестры бегают. Один кричит: "Дайте ей пить, она же просит!". Другой: "Не давайте воды, не давайте ей спать!". Часа через два разобрались, начали ставить капельницы. У нас у всех отказали почки, давление было очень низким, а мозг работал на 70%. Состав газа врачам не сообщили. Военная тайна. Просто сказали, чем и как лечить. Бедные наши медики. Все дни они работали просто на износ. Следили за нами и днем и ночью. Даже домой не уходили. И все это невзирая на мизерную зарплату. В больнице я поняла, какие у нас все-таки добрые люди. Мои соседки, сами после операций, умывали меня, причесывали, купать водили, держали, чтобы я не упала. Выстирали всю мою одежду. Еду приносили, хотя мне было не до еды. Девчонка лет 15-ти отдала мне свой сотовый. Ну а потом уже, через несколько дней, какие-то люди стали раздавать молоко, воду "Шишкин лес", бутерброды с сыром. Говорили: "Это вам от президента". Мне так и хотелось спросить: "Почему с сыром, а не с черной икрой?".

Больницу наглухо закрыли от прессы. Настырные молодые журналисты пытались прорваться, но нас предупредили — никаких интервью. Да мы и сами не хотели ни с кем разговаривать, ни о чем рассказывать. Это сейчас я могу говорить, а тогда не могла. Нам показали списки погибших. Там были наш Сашка, Кристина, пожилые женщины, сидевшие близко от меня, и многие другие люди, с которыми я познакомилась в эти страшные дни. Одно дело, когда видишь по телевизору, что где-то гибнут ни в чем не повинные граждане. Их жалко, но они тебе все же не знакомы. И совсем другое — узнать о смерти людей, с которыми ты за три дня хлебнул столько горя, делился глотком воды и кусочком шоколадки, которые хотели жить, но в отличие от тебя не выжили. Это очень больно. Это шок. Погибли более 200-т человек. И все же я считаю, что газ — это был единственный путь к спасению большинства. Другое дело, что не все было четко спланировано. На этом я не буду останавливаться — все подробности обсуждались в прессе.

Когда меня выписали из больницы, мы с друзьями поехали искать мои вещи. Большой надежды не было, но очень хотелось найти свои права и удостоверение дайвера "Open gold". Долго там ходили, смотрели. И нашли. Еще я куртку свою нашла, и расческу, и зеркальце, и рюкзачок. Только он оказался пустым. Нашла и кошелек, но ни рублевых купюр, ни валюты в нем уже не было. Даже монетки иностранные выгребли. Зато оставили русскую мелочь — рублей десять. Естественно, что обобрали не только меня, но и других заложников. Я, конечно, слышала раньше про мародерство, которым занимаются люди, призванные нас защищать и охранять, но меня это ужасно возмутило. Представляете, такое горе, погибли взрослые и, что самое страшное, дети, а они на этом горе наживаются. Мало того что при попустительстве наших доблестных служак люди с нерусскими лицами на трех микроавтобусах проехали всю Москву и захватили театральный центр, так нас же потом еще и свои ограбили. Видимо, мое возмущение наложилось на эмоциональное потрясение. Я стала просто кричать на охранников и милиционеров. А они мне и говорят: "Да успокойся ты! Получила 50 тысяч компенсации и радуйся".