Дипломатический конфуз в Москве Жозепа Борреля, высокого представителя ЕС по внешней политике и политике безопасности, вызвал волну комментариев и с той и с другой стороны. Накипело у всех, рано или поздно должно было прорваться.

Прорвалось, и правда, впечатляюще. Как сказал Сергей Лавров, "хочешь мира – готовься к войне". Это, конечно, фигурально, но всё же категорию "войны" к Европейскому союзу, кажется, прежде не применяли.

За перепалкой, катализатором которой стала ситуация вокруг дела Навального, – фундаментальный вопрос. Безальтернативны ли Евросоюз как форма организации европейского политико-экономического пространства и Европа как морально-политический ориентир для внешних партнёров?

Основы отношений Российской Федерации и Европейского союза сформировались в первой половине 1990-х годов. Базовое Соглашение о партнёрстве и сотрудничестве было подписано в 1994-м, ратифицировано в 1997-м.

Это был обстоятельный и профессионально подготовленный документ (над ним работали выдающиеся специалисты и с российской, и с европейской стороны).  Концептуально он исходил из постулата, казавшегося тогда чем-то само собой разумеющимся. Конец холодной войны открыл возможности для консолидации Старого Света в его максимально расширительном толковании (сколь возможно на восток и на юг) на основании норм и правил, которые выработали и совершенствовали в Западной Европе в процессе интеграции 1950–1990-х годов.

Многие новые страны получили возможность непосредственно присоединиться – в 1992 г. в ЕС было двенадцать государств, на пике в 2015-м стало 28. Остальным отводилась роль по-разному аффилированных участников "Большой Европы". Ничего иного не предлагалось. 

Россия никогда не фигурировала даже как теоретический кандидат на вступление. Но предполагалось, что её посткоммунистическая трансформация пойдёт по усреднённой европейской модели и в конце концов сделает страну максимально совместимой с ЕС, составляющей с ним некую (впрочем, никогда точно не описанную) общность.

Долгое время (почти до конца 2000-х гг.) Москва соглашалась с такой перспективой и даже после пыталась как-то адаптировать её ко всё более очевидному расхождению с Евросоюзом. Отсюда интенсивный политический диалог на высшем уровне (до 2014 г.), аналогов которого у ЕС не было ни с кем. Именно российская сторона когда-то настояла на том, что Москве и Брюсселю нужно два саммита в год, хотя даже с самыми важными партнёрами ЕС проводил один. 

Всё описанное основывалось на том, что у европейской интеграции как формы организации европейского политического пространства нет конкурентов. Помимо успеха в самой Западной Европе, она идеально вписывалась в схему либерального мирового устройства, восторжествовавшего после холодной войны.

Отсутствие у Европы традиционного силового потенциала и опора на другие инструменты (прежде всего, на нормативную экспансию и обусловленность, то есть требование от партнёров менять их практики в обмен на допуск к привилегиям) представлялись как максимальное соответствие именно либеральным принципам. 

Эволюция отношений России и ЕС – от полного надежд рассвета в начале 1990-х до безысходного заката в 2010-е, – вероятно, самая поучительная глава в истории мировой трансформации после холодной войны. С тех пор как идея формализованной общности России и Европы перестала быть актуальной (практических шагов в этом направлении не было со второй половины 2000-х), изначальные принципы потеряли смысл. 

Попытка институционального партнёрства России и ЕС была кульминацией для школы российского мышления, которая как минимум с конца XVIII – начала XIX века ориентировалась на то, чтобы вестернизировать российскую политическую практику и целеполагание.

Впервые представилась возможность качественно изменить характер отношений с Западом.

Возможность эта, однако, оказалась коварной. Русские западники, сторонники модернизации, всегда ратовавшие за самое активное взаимодействие с Европой, призывавшие следовать её примеру, не имели в виду формального подчинения России европейским правилам и установлениям. Между тем после 1992 г. речь шла именно об этом.

Эксперимент по превращению Европы в политически консолидированный субъект, проецирующий свою нормативную базу вовне, подразумевал иерархические отношения с непосредственными соседями. Моральное превосходство превратилось в заявку на политическое.

С самого начала речь шла не просто о сотрудничестве, какое бывает у любых стран и объединений, а о необычном институциональном сочленении России и ЕС. Отсюда интенсивное взаимодействие с европейскими институтами на высшем уровне, стремление Москвы закрепить за собой эксклюзивный статус, но в рамках системы, центром которой был Брюссель.

Однако с европейской стороны максимум эксклюзивности заключался в необязывающих реверансах – например, сохранении этого самого интенсивного взаимодействия, чтобы было. Иными словами, Европа не шла в отношениях с Россией ни на какие отступления от своих правил и регламентов.

Если бы Москва, несмотря ни на что, ставила целью стать частью "Большой Европы", уступки разного рода были бы оправданны. В ином же случае объяснить их необходимость было невозможно. Устремления западников к европейским образцам натолкнулись на полную неспособность России переломить себя настолько, чтобы пойти на качественное ограничение собственного суверенитета во имя следования этим образцам.

Пропустим этап кризиса и деградации модели отношений, с конца 2000-х до второй половины 2010-х годов. К третьему десятилетию XXI века стороны подошли в состоянии глубочайшего взаимного раздражения и фактического отсутствия политических отношений на уровне Россия – Европейский союз.

Нынешний переполох после слов министра Лаврова о возможном "разрыве" отношений с ЕС не вполне оправдан, поскольку де-факто они не осуществляются с 2014 года (тут важно не путать отношения с ЕС и отношения с конкретными странами, которые продолжаются). 

Казус Навального обнажил основное противоречие российско-европейской коллизии. Причиной политического обострения, санкционных угроз и прочих кризисных явлений стала российская внутриполитическая ситуация.

Если бы европейские институты и их представители упирали, например, на обвинения в использовании боевых отравляющих веществ, подчёркивали опасность их непонятно кем контролируемого оборота, то вопрос можно было бы трактовать как международный. И значимый для внешних контрагентов.

Но основная линия упреков – нарушение демократических норм, прав и свобод человека внутри России, чего ЕС, по его заявлениям, терпеть никак не может. Именно об этом настойчиво твердил Боррель во время пребывания в Москве.

В логике строительства "Большой Европы" такое было бы объяснимо. Но эта логика давно неприменима к отношениям России и ЕС. Соответственно, реакция Москвы – резкое отторжение самой темы как не подлежащей даже упоминанию на российско-европейском уровне. С какой стати мы должны говорить об этом с вами?

Прежде в похожих случаях Москва пусть и отвергала упреки, но отвечала на них, приводила доводы, спорила. Кстати, сейчас это в некоторой степени сохраняется в Совете Европы. Как к нему бы ни относились в России, но Совет Европы по своему мандату имеет право поднимать вопросы о том, насколько внутренняя политика стран-участниц соответствует признанным в организации стандартам. А вот ЕС сам наделил себя таким правом по отношению к внешним собеседникам.

Политический диалог России и Евросоюза – рудимент прошедшего периода. Возвращение к нему невозможно, потому что изменилось всё: Россия, Европа, Запад, мир. Если коротко суммировать эти изменения: либеральный мировой порядок завершился. Все консолидируются на своих внутренних основаниях, стремятся минимизировать любое воздействие извне и использовать внешние обстоятельства для решения внутренних проблем.

Это относится ко всем без исключения, Россия – яркий пример. В условиях явно начавшегося политического транзита и не вполне понятной социально-политической картины даже малейший намек на внешнее вмешательство будет пресекаться решительно. Что уж говорить о попытках прямого давления, которые предпринимает ЕС. 

Решительность Москвы объясняется уверенностью, что терять особенно нечего. Если убрать эмоции, "разрыв" с ЕС не несёт очевидных практических издержек.

Экономические связи, которые есть, идут на двустороннем уровне, а страны – особенно на фоне пандемической рецессии – не заинтересованы в том, чтобы их ещё сильнее сворачивать.

Конечно, степень санкционного давления может быть повышена. Но всё, что выходит за рамки символических мер, наподобие расширения "чёрных списков", будет иметь обоюдное негативное воздействие. Опять-таки – не во время всеобщего спада усугублять проблемы европейских стран.

Есть и более общее соображение. В России набирает популярность точка зрения, что ЕС вступил в фазу необратимых изменений и уже никогда не вернётся в состояние 15–20-летней давности.

Тогда углубление и расширение интеграции должно было превратить Европу в глобального игрока, равноценного США и Китаю. Поэтому в региональном контексте не возникало сомнений, что именно Евросоюз будет флагманом изменения не только Европы, но и значительной части Евразии.

Сейчас стало понятно, что эта цель недостижима. Не только в Евразии, но даже в Европе можно представить другие формы организации политико-экономического пространства. Теперь реальные задачи европейцев – это сжатие и новое обустройство в рамках, скорее всего, коллективного Запада, насколько он будет востребован Соединёнными Штатами.

Как бы ни преображался Запад в будущем, ценностная риторика становится в чистом виде инструментом в борьбе с соперниками. Стало быть, курс последних должен быть направлен на то, чтобы максимально снизить действенность этого инструмента, в том числе с помощью жёсткого отрицания права на его использование. А морально-политическая ориентация на Европу будет как минимум крайне осложнена её собственными растущими изъянами в этой сфере.

Учитывая все обстоятельства, прежний формат отношений России и Евросоюза стал не только бесполезным, но может оказаться даже вредным, провоцируя всё новые стычки. Полное отчуждение России и Европы невозможно по объективным причинам – культура, история, экономика, геополитика. Так что на следующем этапе, когда и Россия, и Европа осознают направления своего развития, начнётся новое расширение сотрудничества, уже без претензий на формальную общность. Но это пока где-то на горизонте, не ближе.

Московский Центр Карнеги