Вождь большевиков В. И. Ленин однажды высказался в том духе, что война представляет собой превосходную "проверку на прочность" учреждений, порядков и мероприятий, созданных и осуществленных в мирное время. В ходе войны, писал Ленин, "все политические и социальные учреждения подвергаются проверке и испытанию "огнем и мечом". Сила и слабость учреждений и порядков любого народа определяется исходом войны и последствиями ее"[2]. Это высказывание Ленина с полным правом может быть применено и к национальной политике большевистской партии в области военного строительства, одним из магистральных направлений которой стало создание национальных воинских частей на национальных окраинах бывшей Российской империи. Огромный опыт дала в этом плане Великая Отечественная война, на первых этапах которой широкое участие в боевых действиях принимали как национальные воинские формирования, так и массовые призывные континенты из кавказских, закавказских и среднеазиатских регионов СССР. Уроки строительства национальных частей и соединений в Красной Армии в 1920—1930-е гг. с учетом особенностей советской национально-культурной политики крайне актуальны и для современной РФ, национальные проблемы в которой не только не сглаживаются, но и имеют ярко выраженную тенденцию к обострению.

I

Уже Французская революция, и порожденная ею эпоха революционных и наполеоновских войн (1789—1815 гг.) выявили превосходство национальных армий, комплектуемых на основе всеобщей воинской повинности, над армиями многонациональных империй. Войны XIX века между европейскими державами только подтвердили эту истину. Настоящим "больным человеком Европы" в этом плане была Австрийская (с 1867 г. — Австро-Венгерская) империя. Так, уже современникам было ясно, что одной из главных причин поражения "королевской императорской армии" Австрийской империи в австро-итало-французской войне 1859 г. был ее многонациональный состав, создававший колоссальные дополнительные проблемы как при боевой подготовке воинских частей, так и для управлении ими в боевой обстановке. Личный состав императорской королевской армии набирался по городам и весям всей этой обширной центрально-европейской империи, в результате чего в армии говорили на десятке языков и множестве различных местных диалектов. К началу XX века 29% личного состава армии Австро-Венгрии составляли немцы, 18 — венгры, 15 — чехи, 10 — южные славяне (сербы, хорваты, словенцы и боснийцы), 9 — поляки, 8 — русины, по 5 — словаки и румыны и 1% — итальянцы. В то же самое время офицерский корпус практически полностью состоял из немцев и венгров с небольшими вкраплениями хорватов, чехов и поляков[3]. Это вело к непониманию и розни между командным и рядовым составом, равно как и между отдельными группами солдат, набранных из разных национальных окраин империи. Новобранцев обучали всего лишь нескольким словам по-немецки, вроде Ruht! ("Вольно"), Habacht! ("Смирно!"), Abtreten ("Разойтись!"), и поэтому в случаях, не предусматривавших использования простых команд, приходилось прибегать к услугам переводчиков. Если в каком-то полку представители какой-то одной национальности составляли свыше 20% военнослужащих, их язык признавался полковым, и его знание на уровне, необходимом для нормального несения службы, требовалось от всех офицеров и унтер-офицеров части[4]. Помимо всего прочего, многочисленные конфликты и напряженность, рождавшиеся на почве межнациональных отношений, равно как напряженные отношения между различными народами и национальностями в самой империи не лучшим образом сказывались на боевом духе австрийской армии.

Эти пороки многонациональной императорской королевской армии пышным цветом расцвели в годы первой мировой войны, ярким свидетельством чему служат бессмертные "Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны" чешского писателя Ярослава Гашека. Известный немецкий социолог Макс Вебер, выступая в июне 1918 года в Вене с лекцией о социализме перед австрийскими офицерам, особо отметил те титанические условия, которые приходилось прикладывать немецкоязычному офицерскому корпусу Австро-Венгерской империи для поддержании боеспособности вверенных им частей и подразделений. Говоря о взаимоотношениях между офицерским корпусом, унтер-офицерским корпусом и рядовым составом в современной армии, Вебер отметил, что эта проблема наиболее остро стоит в армиях многонациональных государств, комплектующихся по принципу всеобщей воинской повинности. Наиболее показательным примером такой армии и была императорская королевская армия Австро-Венгрии в период первой мировой войны, что создавало серьезные проблемы для ее боеспособности, начиная с проблем координации действий личного состава частей и соединений и заканчивая массовым переходом на сторону противника, в данном случае — Российской империи, — военнослужащих-славян — чехов, сербов, хорватов, украинцев, русинов и т. д. "Если я вообще имею какие-то представления о внутренних взаимоотношениях в императорской королевской армии, — говорил Вебер, — то это представления о совершенно чудовищных объективных трудностях, которые вытекают для меня уже просто из языковых отношений. Офицеры запаса императорско-королевской армии многократно пытались объяснить мне, каким образом удается, не обладая реальным знанием языка рядового состава, все-таки поддерживать с ним такой контакт, который необходим как раз для того, чтобы оказывать какое-то влияние, выходящее за рамки служебных отношений"[5].

В русской армии времен первой мировой войны таких проблем практически не существовало. В то время русская армия комплектовалась на основе всеобщей воинской повинности в основном из представителей славянских народов Империи — русских, украинцев и белорусов, — тогда как число национальных формирований, вроде знаменитого Кавказского Туземного конного корпуса, набранного из горцев Северного Кавказа, или же созданных в годы первой мировой войны латышских, польских и чехословацких стрелковых частей, было сравнительно невелико. Более того, представителей около сорока национальностей, прежде всего Средней Азии, Кавказа, Степного края, Сибири и Крайнего Севера, вообще не брали в армию. Такая система действовала со времен военной реформы 1860—1870 гг., проведенной военным министром Д. А. Милютиным (1816—1912). Закон о всеобщей воинской повинности, принятый в Российской империи в 1874 г., декларировал призыв в армию православных, протестантов, католиков и евреев. Призыву не подлежали мусульмане (с определенными исключениями), кочующие инородцы, буддисты, а также часть христиан-сектантов, в частности, молокане и штундисты. Кроме того, действовало правило, согласно которому в каждой воинской части должно было служить не менее 75% "русских" — великороссов, украинцев и белорусов[6]. Иными словами, несмотря на то, что закон 1874 г. декларировал введение в стране всеобщей воинской повинности, отдельные категории населения Российской империи были от нее освобождены. Когда в ходе первой мировой войны в 1916—1917 гг. людские резервы русской армии оказались близки к исчерпанию, так что военному министерству пришлось даже засекретить данные о военнообязанных от своих союзников[7], царским правительством 25 июня 1916 года было принято решение о проведении мобилизации людских ресурсов из числа коренного населения в Средней Азии для использования их на трудовых работах в тылу. Однако первые же мероприятия по мобилизации натолкнулись на сопротивление местного населения и, в конечном счете, спровоцировали восстание туземцев. Оно вспыхнуло 4 июля 1916 года на узбекских землях и в короткий срок охватило значительную часть Степного края и Туркестана. Избегая столкновения с крупными воинскими частями, восставшие нападали на представителей царской администрации и убивали русских колонистов. Несмотря на то, что царское правительство бросило на подавление восстания значительные воинские формирования и, не стесняясь, применяло грубую силу и тактику "выжженной земли" против восставших, восстание с переменным успехом продолжалось вплоть до падения самодержавия в феврале 1917 года и лишь после этого постепенно сошло на нет после объявленной Временным правительством амнистии. Так бесславно закончилась в годы первой мировой войны попытка поставить азиатские народы Российской империи на службу "белому царю"[8].

После победы большевиков в гражданской войне ими был взят курс на создание национальных воинских формирований. Их формирование стало одним из магистральных направлений советской национальной политики, выработанной на XII съезде РКП(б) апреле 1923 г. и на IV совещании ЦК РКП(б) в июне того же года. В принятой съездом резолюции "Национальные моменты в партийном и государственном строительстве" было рекомендовано усилить "воспитательную работу в Красной Армии в духе насаждения идей братства и солидарности народов Союза" и осуществить "практические мероприятия по организации национальных воинских частей, с соблюдением всех мер, необходимых для полной обороноспособности республики"[9].

Резолюция по национальному вопросу, принятая на IV совещании ЦК РКП(б), подтверждала неотложность мероприятий, принятых на XII съезде, и требовала взять курс на "создание военных школ в республиках и областях для выработки в известный срок командного состава из местных людей, могущих послужить потом ядром для организации национальных воинских частей"[10]. В резолюции ставилась задача создания национальных милицейских частей в Татарии и Башкирии, констатировалось, что в Грузии, Армении и Азербайджане уже создано по национальной дивизии, и предлагалось создать по одной национальной милиционной дивизии в Белоруссии и на Украине. Как провозглашалось в резолюции, "вопрос о создании национальных войсковых частей имеет первостепенное значение, как в смысле обороны от возможных нападений со стороны Турции, Афганистана, Польши и т. п., так и в смысле возможного вынужденного выступления Союза Республик против соседних государств. Значение национальных войсковых частей с точки зрения внутреннего положения Союза республик не требует доказательства"[11]. Выступая на совещании с обоснованием идеи создания национальных воинских частей, Сталин сказал: "Я думаю, мы значительно опоздали в деле выработки мероприятий в этом отношении. Мы обязаны создать национальные воинские части. Конечно, в один день их не создашь, но сейчас можно и нужно приступить к созданию военных школ в республиках и областях для выработки в известный срок командного состава из местных людей, могущего послужить ядром для организации национальных войсковых частей. Начать это дело и двигать его дальше абсолютно необходимо. Если бы мы имели надежные национальные войсковые части с надежным командным составом в таких республиках, как Туркестан, Украина, Белоруссия, Грузия, Армения, Азербайджан, то наша республика была бы много лучше обеспечена как в смысле обороны, так и в смысле вынужденных выступлений, чем это имеет место теперь"[12].

Курс на создание национальных воинских частей был составной частью политики "коренизации" в национальном вопросе, провозглашенной на X съезде РКП(б) (март 1921 г.) и перешедшей в плоскость конкретных мероприятий после XII съезда РКП(б) (апрель 1923 г.) и IV совещания ЦК РКП(б) (июнь 1923 г.)[13]. Согласно этой политике, ключевую роль в разработке которой сыграл И. В. Сталин, для завоевания симпатий к Советской власти на национальных окраинах предполагалось выдвигать на первый план национальные кадры из числа местного населения, создавать национальные системы высшего, среднего и начального образования на местах, поощрять развитие национальных языков, культур и наук в национальных республиках и областях[14]. Говоря о целях политики "коренизации", И. В. Сталин на XII съезде отмечал, что ее главная цель заключалась в том, чтобы сделать советскую власть близкой инонациональному крестьянству на западных и восточных окраинах СССР. "Для того, чтобы Советская власть стала и для инонационального крестьянства родной, — необходимо, чтобы она была понятной для него, чтобы она функционировала на родном языке, чтобы школы и органы власти строились из людей местных, знающих язык, нравы, обычаи, быт нерусских национальностей"[15]. В действительности речь шла не только о приоритетном выдвижении местных кадров и развитии национального языка и школы, но о целом комплексе мероприятий, осуществление которых должно было подтянуть уровень социально-экономического и культурного развития нерусских народов на национальных окраинах Союза ССР до положения его великорусского ядра. Современные исследователи советской культурно-национальной политики 1920—1930-х гг. в связи с этим даже говорят о политике "положительной дискриминации" нерусских народов Союза ССР, а сам Советский Союз этого периода называют "империей положительной деятельности"[16].

Формирование национальных воинских частей проходило в рамках военной реформы, осуществленной в СССР в 1924—1925 гг. После окончания гражданской войны в условиях экономической разрухи страна не могла содержать большую армию, поэтому с декабря 1920 г. по 1923 гг. численность Красной Армии сократилась с 5,5 млн. до 516 тыс. человек, то есть больше, чем в 10 раз[17]. Одновременно происходил переход к территориально-милиционной системе комплектования армии, что должно было позволить сократить расходы на ее содержание, но в то же самое время обеспечить военную подготовку всего мужского населения Союза ССР и сохранение кадрового костяка РККА. В июне 1921 г. в Петрограде создается первая милиционная бригада, а в январе — 1923 г. на территориально-милиционную основу переводится 10 кадровых дивизий[18]. Однако полным ходом переход на территориально-милиционный принцип организации и комплектования пошел после издания 8 августа 1923 г. декрета ЦИК и СНК СССР "Об организации территориальных частей и проведении военной подготовки трудящихся". В 1925 г. в Красной Армии было уже 46 стрелковых и 1 кавалерийская территориально-милиционные дивизии[19].

В декабре 1923 г. по решению Реввоенсовета Союза ССР армия перешла на национально-территориальный принцип комплектования. Под руководством председателя Реввоенсовета Союза ССР Л. Д. Троцкого была принята первая программа национального войскового строительства в СССР. "Как известно, — пишет Елена Борисёнок, известный специалист-историк по “советской украинизации”, — Троцкий был сторонником создания в республиках национальных армий, которые должны были составить общесоюзную Красную Армию. Это должно было продемонстрировать нерусским народам последовательность советской власти в решении национального вопроса. К тому же, по мысли Троцкого, такие армии могли бы пригодиться для мировой революции"[20].

Тем не менее, центральное руководство Союза ССР во главе с И. В. Сталиным относилось к этой идее довольно настороженно, резонно видя все те минусы в плане национал-сепаратизма, к которым могли привести создание национальных армий в союзных республиках. Опасаясь, что такие армии легко смогут стать легкой добычей в руках националистов, оно дало согласие лишь на формирование лишь отдельных национальных воинских частей[21].

Первоначальная программа 1924 г. по национально-войсковому строительству выполнена не была. Уже в марте 1924 г. она была пересмотрена в сторону сокращения, а центр тяжести в формировании национальных частей был перенесен в восточные республики Союза ССР. При непосредственном участии М. В. Фрунзе и благодаря работе специальной комиссии под руководством Ф. Э. Дзержинского был разработан и в 1924—1925 гг. осуществлен компромиссный вариант военной реформы, отходивший от крайностей построения Красной Армии по милиционно-национальному модели, принятой в 1923 г. В конце 1924 г. Реввоенсовет Союза ССР принял новый 5-летний план (1924—1929) национального строительства РККА, одобренный впоследствии III съездом Советов. В его основу был положен принцип единства советских вооруженных сил. Более того, М. В. Фрунзе прямо указывал на опасность тенденции к "превращению национальных формирований в ядро национальных армий", и заявлял о несоответствии такой позиции "классовым интересам рабочих и крестьян"[22]. Уже к весне 1925 г. национальные воинские части составляли 10 процентов общей численности Красной Армии. Эти воинские формирования были территориально-милиционными по своему составу, поскольку они на 70 процентов состояли из населения коренных национальностей национальных окраин Союза ССР. К 1928 г. территориальные части составляли свыше 70 процентов стрелковых войск и 12 процентов кавалерии РККА[23]. Согласно официальным советским оценкам, "военно-национальное строительство не только расширило мобилизационные возможности страны, но и укрепило дружбу советских народов, способствовало развитию экономики и культуры национальных республик"[24]. Эта политика получила законодательное оформление и подтверждение в постановлении III съезда Советов о Красной Армии (1925), одобрившего работу Реввоенсовета Союза ССР в области национального строительства и поручившего Советскому правительству "обеспечить выполнение намеченной программы национальных формирований, как отвечающей интересам всех народов Союза ССР, в деле защиты общего их социалистического отечества". В резолюции съезда было "с особым удовлетворением" отмечено "создание национальных формирований на Востоке, являющееся фактором национального и культурного роста угнетенных в прошлом народов, и соответствующее установлением межнационального мира". Вместе с тем в постановлении выражалась озабоченность тем, что "строительство национальных войск может быть обеспечено лишь [...] путем создания необходимой для этого базы как в отношении образования прочных кадров командного и политического состава, так и в смысле подготовки населения к отбыванию воинской повинности на общих началах"[25].

Несмотря на сокращение программы национально-войскового строительства, реализация ее шла сложно. Характерный пример таких проблем представляет собой украинизация 1920-х годов Красной Армии на Украине. В соответствии со скорректированной программой 1924 г. в Украинской ССР предполагалось в течение пяти лет "украинизировать" четыре территориальные дивизии. В рамках осуществления программы национально-войскового строительства предполагалось комплектовать эти дивизии рядовым и командно-политическим составом из числа украинцев, использовать украинский язык при несении воинской службы и в партийно-политической работе, а также украинизировать военные школы. Эта политика принесла свои плоды: к середине 1920-х гг. большинство красноармейцев Украинского военного округа по своему этническому происхождению были украинцами[26].

Тем не менее, "украинизация" в Красной Армии шла со скрипом. Мало кто из командно-политического состава владел украинским языком, а подготовка говорящих на украинском языке военных кадров не покрывала имеющихся потребностей. В частности, в 1925 г. в украинизированных дивизиях 40,9 процентов командиров и 37,1 процентов политработников не владели украинским языком. В 1926 г. выпуск командно-политических кадров из украинизированных военных школ смог покрыть только потребности двух территориальных дивизий в кадрах[27].

В мае 1927 г. Реввоенсовет Союза ССР утвердил шестилетний план национально-войскового строительства на 1927—1933 гг., согласно которому национальными должны были стать еще две территориальные дивизии. Однако и здесь положение дел оказалось далеко не идеальным. Проведенная в 1929 г. проверка показала, что командный состав с трудом изъясняется на украинском языке, тогда как на низовом уровне политика "украинизации" в Красной Армии приводила к многочисленным трениям на национальной почве между красноармейцами — русскими и украинцами. Доходило до того, что русские красноармейцы демонстративно отказывались "розмовлять" на "петлюровской мове", которую они пренебрежительно звали "китайской грамотой", а красноармейцы-украинцы требовали "всё украинизировать"[28]. Правда, в начале 1930-х годов, после хлебозаготовительных трудностей и голода на Украине и в южных районах РСФСР, а также перехода к форсированной индустриализации, политика "украинизации" была постепенно свернута[29].

Что же касается судьбы национальных воинских частей, то в конце 1930-х годов в связи с переходом к комплектованию армии на основе всеобщей воинской повинности и отказу от организационного построения РККА по территориально-милицейскому принципу ЦК ВКП(б) и СНК СССР в марте 1938 г. приняли постановление "О национальных частях и формированиях РККА", согласно которому национальные воинские части и соединения, а также военные училища и школы РККА преобразовывались в общесоюзные, с экстерриториальным принципом комплектования, а граждане национальных республик и областей должны были призываться на воинскую службу на общих со всеми другими национальностями основаниях[30]. Как подчеркивалось в той части постановлении, в которая излагалась мотивация соответствующих изменений, "Красная Армия и Военно-Морской флот полностью перешли от территориальной системы к экстерриториальным постоянным кадровым формированиям, вследствие чего самостоятельные национальные части находятся в противоречии с общегосударственным принципом строительства Красной Армии и военно-морского флота и не позволяют гражданам национальных республик и областей выполнять их почетные функции граждан СССР по защите государства"[31]. Проведя преобразование национальных воинских частей постепенно, — так, осенью 1937 г. национальные воинские части были передислоцированы в европейскую часть СССР, — советское руководство не только избавилось от потенциальной "пятой колонны" в лице националов, но и создало условия для перехода к кадровой системе комплектования и боевой подготовки РККА. Вслед за этим было принято решение о призыве на действительную воинскую службу карел, финнов, литовцев, латышей, эстонцев, немцев, поляков, болгар и греков, прежде в армию и во флот не призывавшихся. Призыву не подлежали только юноши из числа этих национальностей, проживавшие на территориях Эстонской, Латвийской, Литовской ССР, Северной Буковины и Бессарабии, не так давно присоединенных к СССР[32]. Ликвидация национальных воинских частей вынудило советское партийное и военное руководство принять срочные меры по обучению призывников из национальных республик русскому языку, которым те владели очень плохо (или же не владели вовсе)[33].

Таким образом, отказ от национальных воинских частей был обусловлен как переходом от смешанной системы военного строительства (территориально-милиционной и кадровой) к единой кадровой системе, так и политическими соображениями советского партийного руководства. Этот переход был вызван прежде всего резким обострением международной обстановки в 1930-е гг. и медленным, но верным сползанием мира к новой мировой войне. Существовавшая в Советском Союзе смешанная система строительства вооруженных сил, когда большинство дивизий были территориально-милиционными, не способствовала высокому уровню боевой подготовки войск, которые отличались низкой мобильностью и не могли в кратчайшие сроки осваивать новые виды техники и вооружений, поступавшие в войска. В этих условиях Реввоенсовет СССР разработал ряд мероприятий, направленный на повышение обороноспособности страны. В мае 1935 г. Политбюро ЦК ВКП(б) одобрило, а Совнарком СССР утвердил этот план, в центре которого лежала идея перехода к кадровой системе комплектования и боевой подготовки частей и соединений Красной Армии. Если до 1935 г. 74 процента дивизий РККА были территориально-милиционными и только 26 процентов дивизий — кадровыми, то к началу 1936 г. кадровыми стали 77 процентов дивизий[34]. В течение 1936—1938 гг. оставшиеся 23 процента дивизий также были переведены на кадровые принципы комплектования и боевой подготовки. Благодаря этим преобразованиям в период с 1933 г. по осень 1939 г. численность личного состава РККА и ВМФ возросла с 885 тыс. до более чем 2 млн. человек[35].

В Конституции СССР 1936 г. были сняты все социально-классовые ограничения на службу в рядах вооруженных сил. В статье 132 Конституции провозглашалось, что "всеобщая воинская обязанность является законом. Воинская служба в Рабоче-Крестьянской Красной Армии представляет почетную обязанность граждан СССР"[36]. 1 сентября 1939 г., в день начала второй мировой войны, Верховный Совет СССР принял Закон о всеобщей воинской повинности, который подытожил переход к единой кадровой системе. Закон провозглашал: "Все мужчины — граждане СССР, без различия расы, национальности, вероисповедания, образовательного ценза, социального происхождения и положения обязаны отбывать военную службу в составе Вооруженных Сил СССР". В отличие от закона о воинской службе 1925 г., предполагавшего ограничения в комплектовании Красной Армии социально-классового толка, и в полном соответствии с новой Конституцией 1936 г. закон предусматривал принцип всеобщей воинской повинности, согласно на действительную воинскую службу призывались все граждане СССР, достигшие 19 лет (а окончившие полную среднюю школу — с 18 лет). Все новобранцы теперь проходили действительную службу только в кадровых частях, которые формировались по экстерриториальному принципу[37].

Накануне войны благодаря принятию закона о всеобщей воинской обязанности, увеличению срока службы и призыва в армию и на флот некоторых категорий военнообязанных из запаса численность Вооруженных Сил СССР увеличилась с 1513 тыс. человек в 1938 г. до 5,3 млн. человек к июню 1941 г.[38] Проблема, однако, заключалась в том, что качество нового состава Вооруженных Сил СССР, причем призванного не в последнюю очередь из национальных республик, было крайне низким. В первую очередь эта касалось владения русским языком. Процессы "национализации" школы и культуры на национальных окраинах, приоритетного развития языка и письменности туземных народов не прошли даром: многие призывники их республик Средней Азии и Кавказа просто-напросто не владели в достаточной степени русским языком.

Характер процессов воспитания и образования подрастающих поколений в Союзе ССР в 1920—1930-е гг. в значительной степени определялся национально-территориальным характером построения СССР как "союза равных" национальных республик и национально-территориальных образований, что вело к тому, что приоритет в системе образования отдавался изучению местного языка и культуры, прежде всего так называемых "титульных наций", тогда как изучение русского языка, литературы, истории и культуры России отходило на второй план[39]. Об этом совершенно недвусмысленно говорят официальные партийные документы второй половины 1930-х годов, когда процессы национализации и коренизации из источника легитимности новой власти стали на глазах превращаться в источник новых проблем и вызовов для нее. Это привело к отказу в этот период от политики коренизации, на смену которой пришла политика русификации, продиктованная как новыми социально-экономическими императивами, лежавшими в плоскости форсированной индустриализации, так и потребностями укрепления обороноспособности страны.

Новый вектор политики партии и правительства в национальном вопросе задал не кто иной, как И. В. Сталин, выступивший в октябре 1937 г. на пленуме ЦК ВКП(б) с программной речью, посвященной проблемам изучения русского языка в национальных республиках и областях. Сталин не стал скрывать, что пристальный интерес руководства страны к этому вопросу был продиктован прежде всего задачами укрепления Вооруженных Сил СССР, повышением их боеготовности и мобильности, потребностями освоения новой боевой техники, а также переходом к кадровой армии, комплектующейся на основе принципа всеобщей воинской повинности. Результаты проведения политики "коренизации" в области военного строительства и образования Сталин на пленуме оценил резко негативно, сказав о частях, сформированных на национальных окраинах СССР: "Это не армия". Говоря в выступлении на пленуме о реализации положения Конституции СССР 1936 г. о всеобщей воинской повинности, Сталин развил свою мысль: "Мы встали перед вопросом о том, что призываемые в армию, например в Узбекистане, Казахстане, в Армении, в Грузии, в Азербайджане, не владеют русским языком. При таком положении приходится их оставлять на месте, и тогда наши дивизии и бригады превращаются в территориальные. Это не армия. Мы не так смотрим на армию. Мы считаем, что каждая боевая единица — состоит ли она из полка, из бригады, или из дивизии — она должна быть не местной армией, а армией всего Союза, составлять часть всей армии нашего Союза. Ее можно передвигать и нужно передвигать в разные районы. Украинцы, призванные на Украине, необязательно должны стоять на Украине. Интересы государства могут подсказать: набранных на Украине перевести, скажем, на Кавказ или в Сибирь и т. д. Иначе у нас не будет армии. У нас будет территориальная и национальная армия, которую никуда не передвинешь и которая не составляет части той армии, которая является армией СССР, а не каких-либо отдельных армий"[40]. Выход Сталин видел в обязательном преподавании русского языка в национальных республиках и областях и в подготовке закона о преподавании русского языка в школах народов СССР. "Есть у нас один язык, — отметил в своем выступлении Сталин, — на котором могут изъясняться все граждане СССР более или менее, — это русский язык. Поэтому мы пришли к тому, чтобы он был обязательным. Хорошо было бы, если бы все призываемые в армию граждане мало-мальски изъяснялись бы на русском языке, чтобы, передвигая какую-нибудь дивизию, скажем, Узбекскую в Самару, чтобы она могла с населением объясняться. Вот отсюда и родилась абсолютная необходимость при всеобщей воинской повинности, при условии призыва всех граждан, абсолютная необходимость обладать красноармейцам одним каким-нибудь языком, на котором они могут изъясняться во всех краях и областях Союза. Этот язык — русский"[41]. В соответствии с решением пленума ЦК ВКП(б) было подготовлено и 13 марта 1938 г. принято специальное постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР "Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей"[42]. Одновременно с массированным внедрением русского языка закрывались национальные школы, педучилища и институты, а также реорганизовывались учебные заведениях на территориях, включенных в 1939—1940 гг. в состав СССР[43]. Однако драгоценное время, необходимое для полноценной постановки преподавания русского языка в школах национальных республик и областей, было упущено, да и инерция советской политики "положительной дискриминации" нерусских народов оказалась необычайно велика, так что переломить ее не удалось даже "кремлевскому горцу" (О. Мандельштам)[44]. В мае 1940 года, за год до начала войны, нарком обороны СССР, маршал С. К. Тимошенко докладывал советскому руководству о результатах призыва в армию всех граждан призывного возраста — уроженцев Северного Кавказа, Закавказья и Средней Азии: "Часть новобранцев, прибывших в войска, оказались совершенно не владеющими русским языком и не понимающими русской разговорной речи, вследствие чего большое количество времени было потрачено на командованием частей на усвояемость новобранцами разговорной русской речи и командного языка, что, безусловно, отражалось на боевой и политической подготовке частей армии"[45]. За политику "коренизации" в образовании, равно как и за затянувшуюся борьбу с "русским великодержавным шовинизмом" пришлось заплатить дорогую цену на полях сражений Великой Отечественной войны. А она была уже не за горами.

II

В Советском Союзе начиная с первых послевоенных лет официальная советская пропаганда, в том числе и устами первых лиц партии и государства, твердила, что война показала крепость советского многонационального государства и стала наглядным свидетельством советского патриотизма и братской дружбы народов СССР. Вот только несколько ее наиболее показательных образцов. Уже спустя несколько месяцев после окончания Великой Отечественной войны нарком иностранных дел СССР В. М. Молотов в докладе на торжественном заседании Московского Совета 6 ноября 1945 года говорил: "Дружба народов Советского Союза окрепла за годы войны. Наше многонациональное государство, с его различиями в языке, быте, культуре и истории, стало еще более сплоченным, и еще более сблизились советские народы друг с другом. Никакое другое многонациональное государство не выдержало бы тех испытаний, через которые мы прошли в годы войны. Только наше государство, где нет места эксплуатации человека человеком, где нет противостоящих друг другу классов, а рабочие, крестьяне и интеллигенция в качестве равноправных граждан управляют как местными делами, так и государством, — только такое государство, а отнюдь не старая дворянско-купеческая Россия, могло выдержать нашествие врага в трудные 1941—1942 годы, разбить своими силами зарвавшегося врага, выбросить его из пределов своей территории и, кроме того, оказать могучую помощь другим народам в деле их освобождения от иноземных поработителей"[46].

В свою очередь, Сталин, выступая на предвыборном собрании избирателей г. Москвы в феврале 1946 года, уделил особое внимание проблеме многонационального характера Советского государства и его роли в победе, одержанной в Великой Отечественной войне. Наша победа означает, сказал Сталин в своем выступлении, что "победил наш советский государственный строй, что наше Советское многонациональное государство выдержало все испытания войны и доказало свою жизнеспособность.

Как известно, видные деятели иностранной печати не раз высказывались в том духе, что Советское многонациональное государство представляет “искусственное и нежизненное сооружение”, что в случае каких-либо осложнений развал Советского Союза является неотвратимым, что Советский Союз ждет судьба Австро-Венгрии.

Теперь мы можем сказать, что война опровергла эти заявления иностранной печати как лишенные всякого основания. Война показала, что советский многонациональный государственный строй с успехом выдержал испытание, еще больше окреп за время войны и оказался вполне жизнеспособным государственным строем. Эти господа не поняли, что аналогия с Австро-Венгрией несостоятельна, ибо наше многонациональное государство выросло не на буржуазной основе, стимулирующей чувства национального недоверия и национальной вражды, а на советской основе, которая, наоборот, культивирует чувства дружбы и братского сотрудничества между народами нашего государства. [...]

Теперь речь идет о том, что советский государственный строй оказался образцом многонационального государства, что советский государственный строй представляет такую систему государственной организации, где национальный вопрос и проблемы сотрудничества наций разрешены лучше, чем в любом другом многонациональном государстве"[47].

Сталину вторили вожди рангом пониже: так, Георгий Маленков, выступая на информационном совещании представителей ряда коммунистических партий в Польше (сентябрь 1947 г.), утверждал, что "ставка гитлеровцев на то, что в ходе войны советское многонациональное государство развалится, что между народами, населяющими нашу страну, возникнут трения и разногласия, оказалось битой. Война показала нерушимость союза советских республик, прочность и несокрушимость дружбы народов нашей страны. Все народы нашей страны во главе с великим русским народом объединились вокруг большевистской партии и советского правительства и встали на защиту своей национальной независимости и свободы, на защиту завоеваний социализма в нашей стране. Дружба народов нашей страны, сложившаяся в результате победы нового общественного строя, в результате правильной национальной политики нашей партии, явилась источником силы и прочности Советского Союза"[48].

Однако "истинная, а не воображаемая правда вещей", если использовать выражение замечательного итальянского политического мыслителя Николо Макиавелли из его "Государя", была довольно далека от той благостной картины, которую рисовала официальная советская пропаганда[49]. Именно в годы Великой Отечественной войны со всей силой обнажились проблемы, порожденные ленинско-сталинской национальной политикой и национально-военным строительством Красной Армии в 1920—1930-е гг. Когда пришла пора испытания "огнем и мечом" (Ленин), на поверхность вышли многие недостатки Красной Армии, связанной с особенностями ее территориально-милиционной и национальной организации и комплектования в 1920—1930-е гг. Гибель кадровой армии мирного времени в приграничных сражениях лета—осени 1941 г., необходимость масштабного пополнения действующей армии новыми резервами, чтобы компенсировать колоссальные потери людского состава — все эти факторы и обстоятельства, вместе взятые, заставили советское руководство прибегнуть к массовой армейской и трудовой мобилизации местного населения в республиках Северного Кавказа, Закавказья, Средней Азии и Казахстана[50]. Одновременно в 1941—1942 гг. предпринимались попытки воссоздания национальных воинских частей, которые благодаря однородности своего национального состава и отсутствия проблемы слаженности боевых коллективов из-за пестроты языкового и этнического состава были призваны быстро восполнить колоссальные потери Красной Армии в личном составе. Так, 13 ноября 1941 г. было принято постановление Государственного Комитета обороны о формировании национальных войсковых соединений из числа рядового и командного состава местных национальностей в национальных республиках РСФСР (Башкирской, Калмыцкой, Чечено-Ингушской и Кабардино-Балкарской) и в республиках Средней Азии (Туркменской, Узбекской, Таджикской, Казахской и Киргизской). В целом в соответствии с постановлением предполагалось сформировать 19 кавалерийских дивизий и 15 стрелковых бригад[51]. Очень скоро, однако, обнаружилось, что призыв значительных контингентов местного населения из национальных республик, не говоря уже о формировании на их основе национальных воинских частей, не только не решает проблемы пополнения кадрового потенциала фронта и тыла, но, скорее, служит источником новых серьезных проблем, крайне отрицательно сказывающихся на боеспособности частей Красной Армии на фронте и работе военного производства в тылу.

Уже первые годы войны показали, что формирование воинских частей из местных национальностей в Закавказье, на Кавказе и в Средней Азии не оправдывает возлагавшихся на них советским военно-политическим руководством надежд: части эти отличались низкой боеспособностью, в них был велик процент "самострелов", дезертирства, бегства с поля боя и перехода на сторону врага. Однако и в тех случаях, когда речь шла не о национальных воинских частях как таковых, но о пополнении частей действующей армии призывниками с Кавказа, Закавказья и Средней Азии, положение дел было не намного лучше. Официальные документы с фронта в 1941—1942 гг. буквально пестрят сообщениями о тех проблемах, с которыми приходилось сталкиваться командованию частей и подразделений Красной Армии в их попытках сделать минимально боеспособными части и соединения, где значительную часть военнослужащих составляли призывники с Северного Кавказа, а также из Закавказья и Средней Азии. Для того чтобы не быть голословным, приведу несколько примеров.

Так, в докладной записке руководителя группы агитаторов ГлавПУРККА Ставского заместителю начальника ГлавПУРККА И. В. Шикину о результатах поездки на Закавказский фронт (4 декабря 1942 г.) отмечалось следующее: "Даже среди руководящего командно-политического состава довольно свободно и безнаказанно гуляет “теория”, что якобы кадры нерусской национальности не умеют и не хотят воевать. Пренебрежительно-насмешливые клички по отношению к народностям Кавказа имеют широкое хождение (“Сыны Кавказа”, “братья славяне” (?), “кучерявенькие”, “черненькие” и т. д.). Даже среди ряда несомненно авторитетных руководящих работников армий неправильные разговоры на данную тему не только не находят должного отпора, но и снисходительно поощряются.

Нам приходилось, к примеру, слушать такую постановку вопроса. Скажем, при неудаче той или иной военной операции — “Эх, если бы не эти сыны Кавказа”, при разборе фактов перехода на сторону врага — “Ну, конечно, это опять кучерявенькие”, при получении нового пополнения — "Ни за что ни возьму никого, кроме русских, украинцев и белорусов", при общих разговорах на эту тему — “Воевать они не умеют и не хотят, говорят, что русского языка не знают. И есть у них 2 русских слова, которые только от них и слышишь: ‘я — балной’ или ‘Курсак (живот) болит’”.

Сплошное охаивание качеств и преданности Родине целых народов (азербайджанцев, армян, грузин, узбеков и т. д.) проникает и в среду бойцов. Отношение к бойцам нерусской национальности, особенно не знающим русского языка, подчас бывает недопустимо высокомерным, грубым, способным только озлобить и оттолкнуть"[52].

Такого рода настроения вовсе не были исключением и не ограничивались кругом рядового, младшего и среднего командного состава. Подтверждением этого может служить еще один эпизод из той же истории, на этот раз связанный с боевыми действиями в Крыму зимой — весной 1942 г. Прибыв на Крымский (до 28 января — Кавказский) фронт 20 января 1942 г. в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандования заместитель наркома обороны СССР, начальник Главного политического управления Красной Армии сразу же озаботился пополнением порученного его заботам фронта личным составом. На что, помимо всего прочего, прежде всего обратил внимание могущественный заместитель наркома обороны? Правильно, на национальный состав прибывающего боевого пополнения. 24 января он получает согласие члена ГКО Г. М. Маленкова на немедленную отправку на Крымский фронт 15-тысячного пополнения из русских и украинцев. В переговорах по аппарату прямой связи Мехлис поясняет: "Здесь пополнение прибывает исключительно закавказских национальностей. Такой смешанный национальный состав дивизий создает огромные трудности". Мехлис напрямую связывается с теми лицами, от которого зависела отправка на вверенный ему фронт новых пополнений. "Дано согласие направить сюда пятнадцать тысяч русского пополнения, — в тот же день телеграфирует он начальнику Главного управления формирования и укомплектования Щаденко. — Прошу вас отправить его особой скоростью, дать пополнение именно русское и обученное, ибо оно пойдет немедленно в работу"[53]. А уже 16 февраля, затребовав из Северно-Кавказского военного округа (СКВО) для организации на Крымском фронте нового наступления несколько дивизий, Мехлис недвусмысленно потребовал от командующего СКВО генерала В. Н. Курдюмова очистить части округа от "кавказцев" (выражение самого Мехлиса) и заменить их военнослужащими русской национальности[54]. Правда, начавшееся 27 февраля наступление войск Крымского фронта закончилось практически ничем, несмотря на большие потери в живой силе и технике.

Товарищ Мехлис и высокопоставленные политработники Красной Армии смотрели на происходящее, скажем так, с высоты птичьего полета. Однако не менее интересны и свидетельства тех, кто воевал на передовой, на "передке", как было принято говорить в годы войны. Вот что писал о межнациональных отношениях в Красной Армии в первый период войны (1941—1943 гг.) известный советский поэт Борис Абрамович Слуцкий, с осени 1942 года — инструктор, с апреля 1943 года — старший инструктор политотдела 57-й дивизии:

"Война принесла нам широкое распространение национализма в сквернейшем, наступательном, шовинистском варианте. Вызов духов прошлого оказался опасной процедурой. Оказалось, что у Суворова есть оборотная сторона, и эта сторона называется Костюшко. Странно электризовать татарскую республику воспоминаниями о Донском и Мамае. Военное смешение языков привело, прежде всего, к тому, что народы ("от молдаванина до финна") — перезнакомились. Не всегда они улучшали мнение друг о друге после этого знакомства.

Оглядевшись и прислушавшись, русский крестьянин установил бесспорный факт: он воюет больше всех, лучше всех, вернее всех.

Конечно, никто не учитывал отсутствия военно-исторических традиций у евреев, казахов, узбеков — большинства народностей Союза, новизну для них солдатского ремесла — факт основополагающего значения. Забыли также отсутствие машинных, индустриальных навыков у казаха, киргиза, мордовского либо чувашского мужика. Между тем башкир, простреливший себе руку, обмотав ее наспех портянкой, сплошь и рядом испытывал ощущение степного полудикого человека, внезапно попавшего в ад — в ад сложных и шумных машин, непривычных для него масс людей, неожиданной для него быстроты в смене впечатлений. И он противопоставлял свои способы спасения мефистофельской опытности военюристов и военврачей.

Добавим непривычку большинства южан к климатическим стандартам этой войны. Результатом этого неучета и забвения явилось определенное противоречие, возникшее между русскими и многими иными. Лейтенанты пренебрегали своими непонятливыми солдатами.

Уже к концу первого года войны военкоматы выволокли на передовую наиболее дремучие элементы союзных окраин — безграмотных, не понимающих по-русски, стопроцентно внеурбанистических кочевников. Роты, составленные из них, напоминали войско Чингиза или Тимура — косоглазое, широкоскулое и многоязычное, а командиры рот — плантаторов и мучеников сразу, надсмотрщиков на строительстве вавилонской башни на другой день после смешения языков.

Офицеры отказывались принимать нацменов. Зимой 1942 года в 108-ю дивизию подбросили пополнение — кавказских горцев. Сначала все были восхищены тем, что они укрепляли на ветке гривенник, стреляли и попадали. Так в то время не стрелял никто. Снайперов повели в окопы. На другой день случайная мина убила одного из них. Десяток земляков собрался возле его трупа. Громко молились, причитали, потом понесли — все сразу. Начались дезертирства и переходы. Провинившиеся бросались на колени перед офицерами и жалко, отвратительно для русского человека, целовали руки. Лгали. Мы все измучились с ними. Нередко реагировали рукоприкладством. Помню абхазца с удивительной японской фамилией, совсем дикого, который ни в какую не хотел служить. Трудно было пугать прокуратурой людей, не имевших представления об элементарной законности. Абхазец по-детски плакал, выпрашивал супу на дальних кухнях. Командиры рот в наказание получали его поочередно. Бить его, впрочем, считалось зазорным.

Наша низовая пропаганда часто ошибалась на этих дорогах. Восхваляли все русское и мало говорили о своих героях-нацменах — прорусских и антинемецких. Часто политработники подпевали шовинизму строевых офицеров и солдат.

Шовинизм распространялся не только на Восток и Юг, но и на Север и Запад. Нежелательным элементом считались поляки, эсты, латыши, хотя отчисление их из дивизий объяснялось формированием соответствующих национальных соединений. На южных фронтах недоверчиво относились к молдаванам, калмыкам"[55].

Если сделать скидку на ритуальное поминание Слуцким к месту и не к месту опасностей "русского шовинизма", то из его воспоминаний складывается весьма примечательная картина. Создание кадровой многомиллионной армии, формируемой по экстерриториальному принципу, равно как и необходимость компенсировать колоссальные потери, понесенные Красной Армией в годы войны, привело к тому, что русские впервые познакомились в массовом порядке с представителями других "братских" народов, как было принято говорить в ту пору, народов СССР, прежде всего азиатских и кавказских. И знакомство это, как довольно откровенно признается в своих мемуарах Слуцкий, произвело на русских не слишком благоприятное впечатление, равно как и боевые и моральные качествах новых однополчан. Лучше, чем Слуцкий, итог отношениям народов СССР в Красной Армии в первые годы войны не подведешь: "Был интернационализм, потом стал интернационализм минус фрицы; сейчас окончательно рушилась светлая легенда о том, что "нет плохих наций, есть плохие люди и классы". Слишком уж много стало минусов. Все это привело объективному и субъективному разматыванию клубочка национализма"[56].

Новая эпопея в истории национальных военных формирований Красной Армии началась с момента битвы за Кавказ, точнее, ее оборонительного этапа (25 июля — 31 декабря 1942 г.). Здесь советское партийное и военное руководство приняло решение сформировать воинские части и соединения из уроженцев республик Северного Кавказа и Закавказья, надеясь на то, что все они в патриотическом порыве грудью станут на защиту своей родной земли. Как писал командующий Закавказским фронтом генерал армии Иван Тюленев, "нам предстояло решить и другой, не менее важный вопрос — пополнить войска округа подготовленным к боевым действиям личным составом. Людские резервы в Грузии, Азербайджане, Армении были, но многие из лиц призывного возраста плохо владели русским языком. Поэтому возникла необходимость формировать национальные части. Командные кадры для них в республиках Закавказья имелись. [...] Мы сформировали девять национальных дивизий — грузинских, азербайджанских и армянских"[57]. Как пишет в своих мемуарах Тюленев, во время одной из встреч со Сталиным в ноябре 1942 г. тот поинтересовался, как сражаются национальные дивизии, на что Тюленев ответил ему, что "части армянских, грузинских и азербайджанских национальных дивизий сражаются с врагом умело и мужественно, а все народы Кавказа самоотверженно помогают фронту"[58]. Скажем прямо: генерал Тюленев, а точнее, его литературные записчики его мемуаров, мягко говоря, лукавили, выдавая воображаемую "правду вещей" за настоящую. Истинная правда вещей и в самом деле превзошла ожидания советских вождей и генералов: результаты формирования национальных дивизий в Закавказье были более чем плачевными. Отличись и "командные кадры" из республик Закавказья. Начальник политотдела Северной группы войск Закавказского фронта бригадный комиссар Надоршин доносил начальнику Главпура Щербакову: "В результате запущенности воспитательной работы с личным составом, плохого изучения и знания людей, в результате отсутствия элементарной работы по сколачиванию подразделений и подготовке их к участию в боях состояние большинства национальных дивизий до последнего времени было плохое. В частях этих дивизий имелись массовые случаи дезертирства, членовредительства и измены Родине. Две национальные дивизии — 89-я армянская и 223-я азербайджанская — по своей боевой подготовке и политико-моральному состоянию личного состава были признаны небоеспособными и отведены во второй эшелон.

223-я дивизия, не вступив еще в бой и только находясь на марше для занятия участка обороны, показала свою небоеспособность. На этом марше из частей дивизии дезертировало 168 человек одиночками или группами, унеся с собой оружие и боеприпасы.

89-я дивизия с первых же дней боев при незначительном столкновении с противником дрогнула, растеряла много людей, техники и оружия и также показала себя неспособной выполнить хоть сколько-нибудь серьезную задачу. Несмотря на то, что дивизия имела 10 месяцев (!) для боевой учебы, это время было использовано нерационально. Вместо кропотливой и упорной работы по повышению боевой выучки личного состава и подготовки его к предстоящим боям здесь занимались бесплодной шумихой и парадностью. […] С людьми не работали, их не воспитывали и об их бытовых нуждах не беспокоились. Были случаи, когда бойцы на передовых позициях днями не имели питьевой воды, не получали горячей пищи. Поэтому не удивительно, что большая часть их попала под влияние враждебных элементов, безнаказанно орудовавших в дивизии.

В первом бою много командиров взводов, рот и батальонов потеряли управление своими подразделениями. Разведки организовано не было, взаимодействия и взаимосвязи между подразделениями в бою не было. В результате этого дивизия понесла большие потери. Много бойцов разбежалось, а более 400 человек перешли на сторону противника. [...]

Аналогичное положение вскрыто сейчас и в 392-й грузинской дивизии. В этой дивизии только за 4 дня, с 9 по 13 октября, изменили Родине и перешли на сторону врага 117 красноармейцев и командиров"[59]. Крайнее низкая боеспособность дивизий РККА, сформированных из уроженцев закавказских республик, стала причиной острого конфликта между Военным Советом Закавказского фронта и Военным Советом 44-й армии и Северной группы войск Закавказского фронта, в которые эти дивизии входили. Командующий Северной группой войск генерал-лейтенант Иван Иванович Масленников, будучи по совместительству заместителем наркома внутренних дел СССР Л. П. Берия (последний в качестве члена ГКО дважды в 1942 г. выезжал на Северный Кавказ и по сути дела координировал усилия военных и гражданских властей по его обороне) дважды выступал перед руководством страны с предложением о переформировании армянской и азербайджанской дивизий как небоеспособных и неустойчивых в стрелковые бригады с одновременным сокращением их личного состава по крайней мере вдвое[60]. Правда, и здесь не обошлось без советской "политкорректности": предлагая переформировать азербайджанскую и армянскую дивизии, Военный Совет Северной группы войск ничего не говорил о грузинской дивизии, которая воевала ничуть не лучше. Понятно, что соотечественники И. В. Сталина и Л. П. Берия по определению не могли воевать плохо.

Приведенные документы и воспоминания свидетельствуют, что в условиях призыва больших людских контингентов с Северного Кавказа, Закавказья и Средней Азии командирам и политработникам РККА приходилось прилагать поистине титанические усилия и использовать разные методы убеждения и принуждения для того, чтобы заставить бойцов-националов идти в бой. Здесь сказывался целый набор причин: и плохое знание русского языка, и различия в социально-психическом складе выходцев из различных регионов Союза, равно как и нежелание многих призывников из отдаленных кавказских и азиатских регионов жертвовать своей жизнью ради непонятных целей, поскольку идущая далеко на Западе война не воспринималась ими как непосредственная угроза для себя и своих близких. Именно поэтому среди призывников из азиатских и кавказских национальных республик и областей наблюдалось особенно много случаев дезертирства, членовредительства, уклонения от участия в боевых действиях и даже перехода на сторону врага. Как отмечают современные исследователи, "такие факты невозможно объяснить одной-двумя причинами. Срабатывал целый комплекс факторов, обусловленных прежним опытом жизни нацменьшинств в тисках советской власти. Внутренние мотивации определяли и формы поведения людей на фронте. В недрах национальных регионов, как известно, бытовало разное, в том числе и весьма неоднозначное, отношение к коммунистическому режиму, вплоть до полного его неприятия, и, вполне естественно, что среди националов, разделявших такую позицию, немецкая агрессия нередко расценивалась (особенно на первых порах) как “наименьшее из зол”. Этим объясняется и феномен возникновения т. н. национальных легионов в составе немецкой армии, в которых воплотились попытки гитлеровского командования внести раскол между советскими народами"[61].

Весь этот круг проблем, порожденных в том числе большевистской политикой "коренизации", а также национально-военным строительством 1920-х — первой половины 1930-х гг., послужил причиной того, что в первые годы Великой Отечественной войны советскому политическому и военному руководству приходится прилагать колоссальные усилия и затрачивать большие материальные и символические ресурсы ради обеспечение боеспособности и поддержание морального духа воинских частей, в которых воевали военнослужащие разных национальностей. В 1942—1943 гг. советскому руководству пришлось в экстренном порядке выправлять ситуацию. По оценке современных историков, основные организационные и агитационные усилия была направлены "на агитационно-пропагандистскую кампанию среди нерусских национальностей — для повышения степени их гражданской ответственности, пробуждения патриотических чувств и т. д. Верховная власть чутко реагировала на усиление немецкой пропаганды в среде мусульманских народов, немедленно предпринимая адекватные действия для нейтрализации подобной пропаганды. В этих целях Кремль счел возможным даже привлекать на свою сторону прежде невостребованных (а зачастую и гонимых) религиозных лидеров, которые выступали с обращениями к верующим и патриотическими призывами. Широко использовались и такие формы агитации и пропаганды, как издание пропагандистских брошюр, разбрасывание листовок, организация митингов в национальных регионах, радиообращения на национальных языках и проч."[62]. О серьезности возникших в Красной Армии проблем свидетельствует то, что ГлавПУРККА было вынуждено издать специальную директиву № 012 начальникам политуправлений фронтов и округов о воспитательной работе с красноармейцами и младшими командирами нерусской национальности от 17 сентября 1942 г.[63] Итоги проведения этой директивы в жизнь подвел в своем выступлении начальник Главного политического управления Красной Армии А. С. Щербакова на совещании агитаторов среди бойцов нерусских национальностей 5 августа 1943 г.[64] В ходе Отечественной войны, сказал Щербаков, Красная Армия стала подлинно многонациональной. Все, что мы имеем сейчас на этой войне, не свалилось с неба, а является результатом двадцатипятилетней работы партии большевиков по осуществлению ленинско-сталинской национальной политики. На борьбу с немецкими захватчиками поднялись все народы Советского Союза. "Причем достаточно вспомнить тот факт, — заявил Щербаков, — что царская Россия попыталась мобилизовать даже не в армию, не давать в руки оружие нерусским национальностям, а на подсобные работы, на рытье окопов, и встретило отпор со стороны казахов, киргизов, туркменов, т. е. имело дело с восстаниями народов. Теперь же все эти народы бьются бок о бок с русскими, защищая Советский Союз"[65].

Однако в то время как товарищ Щербаков рассказывал свои благодарным слушателям о "правде вещей воображаемых", "истинная правда вещей" подталкивала советское военно-политическое руководство совсем к другим шагам. Начиная уже с 1941—1942 гг. предпринимались меры по прекращению призыва в армию представителей тех национальностей, политическая лояльность, равно как и боевые качества которых в ходе ведения современной войны вызывали серьезные вопросы у советского руководства. В этот период был издан целый ряд совершенно секретных постановлений ГКО, приказов Народного комиссариата обороны (НКО) и директив начальника Главного управления формирования и укомплектования войск РККА (Главупраформа), направленных на ограничение на призыв и службу в армии в отношении неславянских и неевропейских народов СССР, среди которых оказались часть закавказских народов, народы Средней Азии и все коренные народы Северного Кавказа[66].

Первоначально, в сентябре 1941 г. эти ограничения коснулись ряд народов, которые советское руководство считало исторически и этнически родственными населению пограничных Закавказью Ирана и Турции. К их числу были отнесены аджарцы, хевсуры, курды, сваны и т. д. В начале апреля 1942 г. в штаб Северо-Кавказского военного округа поступила директива начальника Главупрформа армейского комиссара первого ранга Е. А. Щаденко, в соответствии с которой было предписано уволить в запас всех военнослужащих рядового и младшего начальствующего состава чеченцев и ингушей уволить в запас и отправить по месту жительства с отместкой в военном билете: "Уволен в запас до особого распоряжения". Если призыв военнообязанных чеченцев и ингушей в действующую армию был прекращен с апреля 1942 г., то в отношении коренных народов Дагестана подобная мера была принята в августе 1942 г.[67]

В условиях все расширяющихся ограничений на призыв военнообязанных из числа коренных народов Северного Кавказа в действующую армию органам военного учета приходилось прибегать к всевозможным ухищрениям, которые позволили бы, с одной стороны, фиксировать, а с другой стороны — вуалировать весьма двусмысленную ситуацию с призывом на Северном Кавказе в условиях, когда представителей других, некоренных народов из этих регионов продолжали, как и прежде, призывать в действующую армию. Изобретательные специалисты военного учета придумали особую категорию, которая так и не была официально утверждена, но на практике широко применялась в целях учета военнообязанных и призывников, а именно — понятие "европейские национальности" в противоположность "местным", "горским" и еще шире "кавказским" национальностям. В этот импровизированный список "европейских национальностей" попали четыре народа — русские, украинцы, белорусы и евреи[68].

Несмотря на широко развернутую в 1942 г. агитационно-пропагандистскую компанию среди бойцов нерусских национальностей, вопрос о боеспособности призывных контингентов из числа коренного населения Средней Азии, Северного Кавказа и Закавказья и в последующем продолжал серьезно беспокоить руководство Государственного Комитета Обороны, которое в конце 1943 г. решило разрубить этот туго затянувшийся гордиев узел одним ударом. Ради этого советское руководство было вынуждено пойти на беспрецедентный шаг — полностью отказаться от призыва на действительную воинскую службу и направления в действующую армию военнообязанных из числа местного населения из республик Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа. В октябре 1943 г. все северокавказские горцы директивой начальника Главупраформа № М/1/1493 от 9 октября 1943 г. были освобождены от призыва. При этом наряду с "местными национальностями" Чечено-Ингушетии, Кабардино-Балкарии, Дагестана, Карачаевской и Черкесской автономной областей впервые были освобождены от призыва "коренные национальности" Северной Осетии и Адыгеи. Это же директивой освобождались от призыва призывники 1926 г. рождения из числа "местных национальностей" Закавказья и Средней Азии — грузины, армяне, азербайджанцы, казахи, узбеки, таджики, туркмены, киргизы[69].

В итоге в ходе Великой Отечественной войны отказ от призыва в действующую армию затронул все коренные народы (на Северном Кавказе — в 1941—1942 гг., в трех республиках Закавказья — в ноябре 1943 г.)[70]. Тогда же — в ноябре 1943 г. — был прекращен призыв в действующую армию призывников "коренных национальностей" из республик Средней Азии. Общее число национальностей СССР, не призывавшихся в армию, в конце 1943 г. достигло 43[71], что практически один к одному совпадало с числом (45 национальностей), не призывавшихся в армию в царской России[72]. Круг замкнулся. Полностью отказавшись в 1943 г. от призыва на воинскую службу всех коренных народов Северного Кавказа, Закавказья и Средней Азии, высшее советское военно-политическое руководство было вынуждено по сути дела молчаливо признать, что они оказались не в состоянии участвовать в современной "войне моторов" на равных с другими народами СССР. Сыграли свою роль и соображения политической лояльности, точнее, ее явного или мнимого отсутствия, однако им вряд ли можно приписать определяющую роль.

В данном случае примечательно, однако, то, что проблема создания боеспособных воинских соединений на национальной основе не стояла так остро применительно к европейским народам СССР, — в частности, применительно к литовцам, латышам и эстонцам, чья лояльность по отношению к советской власти отнюдь не была однозначной, равно как и к казакам Дона и Кубани, сильно пострадавшим как от большевистского террора в годы гражданской войны, так и от сталинской коллективизации 1929—1932 гг. и голода 1932—1933 гг. "Первыми национальными воинскими формированиями, созданными по постановлениям Государственного комитета обороны после начала войны, были латышская (август 1941 г.), эстонская (ноябрь 1941 г.) и литовская (декабрь 1941 г.), сформированные из числа мобилизованных-военнообязанных, эвакуированных из прибалтийских республик при отступлении советских войск, партийно-советского актива, бойцов рабочих и истребительных батальонов, милиционеров и работников НКВД местных национальностей. Будучи в ходе войны преобразованными в 130-й стрелковый Латышский ордена Суворова корпус, 8-й стрелковый Эстонский стрелковый корпус и 16-ю стрелковую литовскую Клайпедскую Краснознаменную дивизию, эти национальные воинские части прошли всю войну, приняли активное участие в освобождении от немецко-фашистской оккупации своих республик и закончили войну в Курляндии"[73]. Тоже самое можно сказать о 5-м гвардейском Донском казачьем Краснознаменном Будапештском кавалерийском корпусе, и 4-м гвардейском Кубанском казачьем Пражском кавалерийском корпусе, сформированных на добровольческой основе из казаков Дона и Кубани в 1942 г. и закончивших свой боевой путь в 1945 г. первый — в австрийских Альпах, второй — в Чехословакии[74].

Отказ от призыва в национальных республиках советское военно-политическое руководство пыталось компенсировать такими суррогатными мерами, как запись в действующую армию на добровольной основе. Однако и здесь, если брать, к примеру, Северный Кавказ, дела шли с большим скрипом. Если в 1943 г. в Дагестане и удалось набрать некоторое число добровольцев (в войска было отправлено 4315 человек местных национальностей при наряде 4850 человек), то в Чечено-Ингушетии эта кампания полностью провалилась и ее пришлось свернуть. "Добровольцев очень мало", — отмечал военный комиссар республики К. А. Бронзов. В результате местному партийно-советскому руководству пришлось прибегнуть к принудительной мобилизации, которая, естественно, не вызвала у горцев особого энтузиазма. На добровольно-принудительной основе в Чечено-Ингушетии удалось набрать чуть более 4 тыс. человек местных национальностей (при наряде 3 тысячи), из которых в войска было направлено всего 1850 человек, остальных же пришлось распустить по домам[75].

Столкнувшись с невозможностью использовать призывные контингенты из числа местного населения Северного Кавказа и Средней Азии на фронте, в действующей армии, советское руководство попыталось найти им применение на трудовых работах в тылу. Однако и здесь посылка трудовых контингентов, прежде всего из Средней Азии, на заводы, фабрики и шахты РСФСР оказалась отнюдь не лучшим решением. Суровые условия труда и быта, непривычный климат, отсутствие традиционных продуктов питания и привычных предметов бытового обихода делали свои дело, да и отношение местного русского населения к "националам" из Средней Азии было далеко от благостных стереотипов сталинской "дружбы народов". Отсутствие у рабочих из Средней Азии квалификационных знаний и навыков, необходимых для работы на оборонных предприятиях и строительных организациях, вело к тому, что они не выполняли производственные нормы, получали низкую зарплату, среди них был высок процент смертности и дезертирства с "трудового фронта". Значительное число рабочих из Средней Азии было отправлено обратно по заключениям медицинских комиссий. Например, в докладной записке пропагандиста Усубалиева секретарю ЦК КП(б) Киргизии Оленчикову о положении киргизов, узбеков и казахов, мобилизованных на работу в шахтах г. Копейска Челябинской области (20 сентября 1943 г.), отмечалось: "Для рабочих-нацменов создали нечеловеческие условия"; "из Киргизии сюда всего прибыло 1468 чел. Из них в течение 1942/1943 г. умерло 300 чел. и 600 чел. уехали по болезни и сбежали"[76]. Отношение местного населения к рабочим из Средней Азии также, судя по этой записке, оставляло желать лучшего: "Здесь в Копейске киргизов, узбеков и казахов за людей не считают, их называют “бабай”, “баран” и “собака”. Если по улице идут националы, то русские ребята на них кидали камнями и всячески оскорбляли. В 1942 г. здесь начиная от детей до стариков, женщин и мужчин, все русские проводили национализм (великодержавный шовинизм), они нарушали Сталинскую конституцию, издевались над нацменами, создали нечеловеческие условия. Например, в прошлом году (ночью) одного нацмена русские ребята избили до смерти, который был ни в чем не виноват"[77]. В итоге и на "трудовом фронте" в 1943 г. местным партийным и советским органам РСФСР пришлось принимать срочные меры, направленные на повышение производственной квалификации рабочих из Средней Азии, улучшению их повседневных условий жизни, а также постановке среди них агитационно-массовой работы на родном языке[78].

III

Таким образом, "истинная, а не воображаемая правда вещей" и на фронте, и в тылу с точки зрения отношений между национальностями СССР и их участия в войне оказалась намного более сложной и противоречивой, чем готовы были признать советские идеологи и пропагандисты. Однако горькие уроки первых лет Великой Отечественной войны, связанные с неоправдавшимися надеждами на массовое создание боеспособных воинских соединений на национальной основе, мало чему не научили советских вождей. Война еще не окончилась, а на состоявшемся в январе 1944 году пленуме ЦК ВКП(б) по докладу В. М. Молотова было принято решение о создании национально-республиканских вооруженных сил[79]. В соответствии с решением пленума ЦК ВКП(б) в феврале 1944 г. Верховный Совет СССР принял решение о преобразовании Наркомата Обороны и Наркомата иностранных дел из общесоюзных в союзно-республиканские и образовании в союзных республиках наркоматов Обороны и Иностранных дел. Эта, с позволения сказать, "новация" "гениального вождя всех времен и народов", продиктованная, помимо всего прочего, желанием советского руководства представить в создававшейся тогда ООН все 16 союзных республик, в официальной биографии И. В. Сталина, опубликованной вскоре после войны и отредактированной им самым тщательным образом[80], названа "новым шагом в разрешении национального вопроса в СССР, дальнейшим развитием ленинско-сталинской национальной политики, обеспечивающей успешное развитие национальной государственности всех народов Советского Союза"[81]. Правда, в первые послевоенные годы эта идея реализована не была, а после смерти Сталина его наследники благополучно забыли о ней[82], несмотря на то, что в 1944 году в Конституцию СССР и союзных республик были внесены поправки, которые создавали соответствующие законодательные условия для создания подобных частей[83].

То, чего не стали делать советские вожди после смерти Сталина — создавать республиканские воинские формирования, — сделал в 1960-е годы Иосип Броз Тито в Социалистической Федеративной Республике Югославия (СФРЮ). Будучи реализован в социалистической Югославии, опыт создания местных сил самообороны по территориальному принципу в начале 1990-х годов сыграл крайне пагубную роль в распаде этого государства и возникшей в его ходе многолетней гражданской войны 1991—1995 гг. Вооруженные силы Югославии состояли из регулярной Югославской Народной армии (ЮНА) и из сил территориальной самообороны. В военно-административном отношении СФРЮ делилась на военные области, включающие военные округа и военные секторы, и территориальную оборону, войска которой формировались по территориально-производственному принципу и находились в ведении республиканских (краевых, местных) органов власти[84]. Более того, после вторжения в августе 1968 года войск стран-участниц Варшавского Договора в Чехословакию в Югославии была взята на вооружение концепция "общенародной обороны". "Ее основой, — пишет современный историк, — стали подразделения Территориальной обороны, сформированные в республиках, городах и т. д. Местные органы власти и предприятия должны были формировать отряды “вооруженного ополчения”, в распоряжение которых передавались стрелковое оружие и легкая артиллерия. Считалось, что части Территориальной обороны могут быть поставлены под ружье и начать боевые действия в течение нескольких часов. Фактически в Югославии бралась за основу концепция партизанской войны. В начале 1990-х годов части Территориальной обороны сыграли одну из главных ролей в развале страны, фактически обратив имеющееся у них оружие против армии"[85].

Как показывает в своей книге о войне в Югославии Олег Валецкий, непосредственный участник этих событий из числа русских добровольцев и один из лучших специалистов по истории войны на Балканах, захват складов вооружений национально-территориальных формирований и наличие соответствующих структур мобилизации и управления позволило сепаратистам сперва в Словении и Хорватии, а затем и в Боснии и Герцеговине в обозримые сроки создать боеспособные воинские подразделения, способные сражаться с частями Югославской народной армии. Так, к примеру, говоря о боевых действиях в Словении в 1991 г., Валецкий подчеркивает, что "словенское руководство не сидело сложа руки и смогло создать “специальные” (специального назначения) силы в МВД и в армии, создаваемой на базе ТО (территориальная оборона — составная часть ЮНА, в основном находящаяся в резерве и разворачиваемая местными органами гражданской администрации для содействия ЮНА во время войны с “иностранными агрессорами”, в том числе для ведения партизанской войны). Эти силы послужили ей как главные ударные отряды по борьбе с ЮНА и с местными сторонниками югославской власти, внезапно ставшей “оккупационной”"[86].

Так одно из звеньев ленинско-сталинской национальной политики, будучи реализовано на Балканах, стало важнейшим из условий, подготовивших югославскую трагедию. Впрочем, о том, что в случае серьезных национальных конфликтов любые попытки сохранить единство Югославии при помощи армии, в которой значительная часть командных постов принадлежала сербам, обречены на провал, писал еще в 1969 г. известный югославский политический деятель и диссидент Милован Джилас в своей книге "Несовершенное общество". Говоря о кризисе идее югославянства, лежавшей в основе объединения южных славян в одном югославском государстве, Джилас отмечал, что эта идея обладала притягательностью в глазах как политических и интеллектуальных элит, так и народных масс лишь до той поры, пока она мобилизовала южных славян на борьбу с могущественными врагами. "Югославию ее народы, — писал Джилас, — создали и отстояли в борьбе против захватнических империй — сначала Турции и Австрии, а затем Германии и Италии. Сейчас не только больше нет империй, представляющих для них опасность, но и никто не оспаривает права даже самых отсталых народов на собственную государственность и культуру. С распадом и расслоением коммунистической партии не только ослабла сила, сплачивающая Югославию изнутри, но гаснет сама идея югославянства — та, что провела наших предков через все тяготы долгой национальной борьбы, а мое поколение подвигла на революцию, которая совершалась в схватке с немецкими и итальянскими фашистскими поработителями"[87]. Учет таких факторов, как исчерпанность идеи югославянства, построенной на противостоянии могущественным внешним врагам, равно как и упадок идеологической гегемонии и эрозия организационного единства партии югославских коммунистов позволил Джиласу еще в конце 1960-х годов прийти к выводу, что тогдашнее югославское государство, как и прежнее[88], не сможет выдержать испытания сколько-нибудь серьезным кризисом. "Дальнейший идеологический распад, — подчеркивал Джилас, — как и обострение внутриобщественных и межнациональных отношений, могут, с возникновением некоего серьезного кризиса, разбудить амбиции военной верхушки, которая вознамерится “спасать государство” — вопреки тому, что многонациональность Югославии гарантирует крах любой военной диктатуры, что в 1929 году при короле Александре уже было продемонстрировано"[89]. Джилас, писавший эти строки в 1969 году, оказался провидцем. В 1991 году на карте мира не стало еще двух многонациональных государств, — СССР и СФРЮ — которые в течение десятилетий объявлялись официальными пропагандистами образцом решения национального вопроса на социалистической основе, в том числе и в области строительства вооруженных сил. С их уходом с исторической сцены завершилась и история военно-национального строительства в двух крупнейших социалистических "федерациях" XX века.

Первая публикация - "Вопросы национализма", №14.

Ссылки на примечания см. в первоисточнике