СОЮЗНИКИ И РУССКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

Вплоть до самого свержения царя все иностранные дипломатические представители вели себя, строжайше придерживаясь этикета и протоко­ла. Никому из них конечно же и в голову не приходила мысль вмеши­ваться во внутренние дела России. Но стоило произойти перевороту, как ситуация круто изменилась. От дипломатических норм поведения не осталось и следа. Впервые дипломатический корпус посчитал для себя возможным входить в контакты с кем угодно. Официально это конечно же не возбранялось и раньше, однако на деле иностранные дипломаты вращались лишь в придворных кругах и в высшем обществе. Теперь же в свободной России любой из них получил возможность идти куда ему заблагорассудится, посещать какие угодно совещания и собрания. Неко­торые из дипломатов предпочитали придерживаться прежних порядков и продолжали бывать лишь в своих излюбленных салонах, другие же поспешили завести друзей из числа только что вернувшихся политичес­ких изгнанников, еще вчера считавшихся преступниками.

Большинство дипломатов союзнических стран критически, а порой и враждебно относились к Временному правительству. Нас обвиняли в слабости, бесхребетности, нерешительности и во многих других грехах. По примеру рядовых солдат и рабочих эти дипломаты очень скоро овладели искусством использовать во зло вновь обретенные свободы. Свобода общения на деле скоро обернулась установлением более тесных отношений с теми, чьи симпатии разделяли некоторые посольства и отдельные военные атташе союзных стран. Со временем это приняло форму явного поощрения деятельности тех лиц, которые в глазах иностранцев представали истинны­ми патриотами. Поэтому неудивительно, что весьма скоро их отношение к сложившейся ситуации плюс широкие связи в столице дали возможность почти всем членам дипломатических миссий союзных стран найти благоже­лательных слушателей среди злейших врагов Временного правительства, как в Петрограде, так и в ставке Верховного главнокомандования.

Крайне левая оппозиция получила поддержку в Берлине. А правые круги получили ее в посольствах и в высших сферах Петрограда. Самое удивительное во всей этой ситуации было то, что левые болтуны назы­вали членов нашего правительства "наемниками британского капитала", а правые демагоги в посольских гостиных - рабами Советов и полубольшевиками.

Я вполне могу понять чувства этих дипломатов и военных атташе. Они не мыслили себе Россию без царя. В их глазах армия, которой офицеры не могли командовать без помощи комиссаров военного министерства, не была армией. В их глазах правительство, наполовину состоящее из социалистов и не проявляющее былого всевластия, не было правительством. Все это так. Однако отнюдь не умонастроения и взгля­ды местных представителей союзных стран были важны в данном случае - тут сказывалось всего лишь влияние на них социальных групп, с которыми они поддерживали самые тесные связи. Суть дела была в Том, что за всем этим крылось нечто гораздо более важное.

Союзные правительства почувствовали, и вполне справедливо, что революция вывела Россию из членов Антанты, и коль скоро они были заинтересованы в продолжении военных действий на русском фронте, им пришлось самым внимательным образом отнестись к разговорам в дип­ломатических кругах о "неопытности" русских министров. И соответственно придти к выводу, что им следует преследовать сепаратные военные политические цели и не принимать в расчет интересы России. Таков был ход их рассуждений.

Сегодня общепринятая точка зрения такова, что июльское наступление 1917 года явилось авантюрой, в которую Россия была вынуждена ввязаться под давлением союзников. В действительности же возобновление боевых действий на фронте было продиктовано интересами России и выражало логику революции. Явившись в какой-то степени результатом движения протеста против сепаратного мира, революция могла отстоять свободу и демократию лишь в случае успешного завершения войны. Более того, как только мы почувствовали отношение к нам союзников, мы поняли, что лишь возрождение боевого духа и демо­нстрация силы вынудит их проявить несколько большую осмотрительность при решении вопроса о том, какую из наших дипломатических нот можно игнорировать!

Почему же французское и британское правительства пользовались любой возможностью для саботажа политики Временного правительст­ва? Я долго размышлял над этим вопросом, однако многое прояснилось для меня лишь после того, как я в качестве эмигранта стал жить заграницей. Именно тогда впервые в жизни я вошел в контакт с реальной Европой и ее правящими кругами. Враждебное отношение союзников к новой международной политике России было вполне естественным; ведь, в конце концов, они мыслили старыми категориями предвоенной Европы, а мы уже оставили этот мир позади и приступили к выработке (в нашем Манифесте от 27 марта) новых ценностей в международных отношениях.

Сегодня никому в Европе заявления Временного правительства не покажутся вызывающими и неприемлемыми.

До падения русской монархии правительства России и Запада были в полной гармонии по вопросу о целях войны; в конце концов, все великие державы того времени по своей идеологии были империалисти­ческими. Эксперты обоих враждебных лагерей ожесточенно торгова­лись, какая территория перейдет к той или иной стране. На межсоюзнической конференции, проходившей в Петрограде в январе 1917 года, тогдашний полномочный представитель и будущий президент Франции Гастон Думерг и министр иностранных дел России Покровский, кото­рый сменил на этом посту Штюрмера, уже приступили к обсуждению вопроса о послевоенных границах Франции и России. Помимо Эльзаса­-Лотарингии и Саара французы намеревались установить на левом бере­гу Рейна, принадлежавшем Германии, независимый протекторат, а русское правительство настаивало на принятии соглашения о включении в состав Российской империи в качестве автономной провинции всей Польши (включая районы в Австрии, Германии и России).

По окончании конференции Покровский сообщил М. Палеологу о согласии России с французскими требованиями, касающимися демар­кации западных границ Германии.

26 февраля русский посол в Париже А. П. Извольский передал в Россию текст ноты, врученной ему на Кэ дОрсе, в которой Франция соглашалась на полную свободу России при решении вопроса о ее западных границах. Однако его сообщение попало по случаю в руки Временного правительства, которое в ответ на это поспешило провозгласить независимость Польши и высказаться за воссоединение принад­лежавших ей районов в России, Германии и Австрии.

Этот пример свидетельствует, что новая Россия и ее западные союз­ники уже не придерживались единой идеологии на цели войны.

Однако такое различие взглядов получило разъяснение уже в ходе первых встреч нового министра иностранных дел и представителей союзников. Выражаясь дипломатическим языком, мы заявили: "Вре­менное правительство предлагает, чтобы все державы совместно пере­смотрели цели войны, и констатирует, что Россия, со своей стороны, готова в интересах скорейшего заключения мира отказаться от своей доли притязаний при условии, что другие союзные державы поступят так же".

Целое лето потратили мы на то, чтобы убедить английское и фран­цузское правительства провести в кратчайшие сроки конференцию для обсуждения этих вопросов. И все это время оба правительства потрати­ли на то, чтобы избежать созыва такой конференции. И лишь после начала нашего наступления они, наконец, пошли на уступку, но и после этого начавшиеся переговоры, к которым они относились безо всякого интереса и внимания, месяцами тянулись без всяких результатов. И в Лондоне, и в Париже просто не желали понять или, скорее, признать, что наша революция пошла значительно дальше, чем просто свержение монархии; она знаменовала собой долгосрочный процесс полной перестройки духовной жизни нации. В наши дни, после пережи­тых Европой бесчисленных революций и контрреволюций, государст­венные деятели имеют более четкое представление об этих процессах. Но в ту пору союзники, видимо, полагали, что такое событие всемир­ного значения, как свержение русской монархии, вряд ли могло от­разиться на внешней политике страны. А уж если такое произошло, то лишь в результате грубых ошибок стоящих у власти слабых и безволь­ных людей, судя по всему, явно находившихся под каблуком у боль­шевиков.

В конце концов в 1917 году Германия попала в критическое, если не безнадежное, положение. Ее военные специалисты осознали, что силой оружия Германии войну уже не выиграть. Австрия и Турция, по сути дела, потерпели полное поражение и тяжелыми жерновами повисли на шее Германии. После июля католическая и социал-демократическая фракции в рейхстаге сообща высказались за скорейшее достижение Мирного урегулирования. Тогда почему же Антанта столь упрямо дер­жалась своих чрезмерных и нереалистических требований?

Я уже упоминал, что 28 августа, в самый тревожный день Корниловского мятежа, среди многочисленных "посредников", настаивавших на том, чтобы Временное правительство вступило в сделку с мя­тежными генералами, были и западные союзники России. Вечером того дня дуайен дипломатического корпуса сэр Джордж Бьюкенен нанес визит министру иностранных дел Терещенко и от имени правительств Англии, Франции и Италии вручил ему ноту следующего содержания: "Представители союзных держав встретились под председательством сэра Джорджа Бьюкенена, имея в виду обсудить положение, возникшее в связи с конфликтом между Временным правительством и генералом Корниловым. Подтверждая свои обязательства оставаться на своих постах для оказания в случае необходимости помощи своим согражданам, они в то же время считают своей важной задачей сохранить единство всех сил в России во имя продолжения победоносной войны и, исходя из этого, единодушно объявляют во имя гуманизма и в стремлении избежать невосполнимых потерь о готовности предложить свои добрые услуги с единственной целью служения интересам России и делу союзников".

С самого начала Корниловского мятежа по Петрограду поползли слухи, что некоторые представители союзников выражают симпатии делу генерала. Если же учесть, что слухи эти отражали надежды определенных лиц в российском генеральном штабе, то они представлялись вполне правдоподобными. Болтливые языки разносили их по городу, а правые газеты настойчиво твердили о поддержке Западом планов восстановления в России сильного "национального" режима.

В создавшихся условиях у нас не было неоспоримых доказательств этого и убедительной информации о том, что союзные правительства вводят в заблуждение Временное правительство. Чтобы положить конец сплетням и не допустить падения авторитета союзников в массах на фронте и в тылу, я дал указание военному министерству опубликовать на следующее же утро в печати заявление, в котором наряду с другими пунктами упомянуть о том, что "генерал Корнилов не может рассчиты­вать на поддержку союзников" и что союзники "надеются на скорейшую ликвидацию мятежа".

Однако, как заявил впоследствии Милюков, "использование их име­ни против генерала Корнилова было явно не в интересах союзников".

Вот почему Временному правительству и была вручена вербальная нота с предложением рассматривать мятежного генерала как равноправ­ного партнера в рамках государственной системы и примириться с ним, используя посредничество иностранных правительств и, как я предпола­гаю, на их собственных условиях!

К счастью для союзников, эта весьма циничная нота никогда не была опубликована в России в ее подлинном виде. 29 августа кандидат союзников на пост диктатора России потерял все политические позиции, а 30 августа Временное правительство направило одного из коллег генерала в ставку Верховного главнокомандования, чтобы очистить ее от заговорщиков. На следующий день, 31 августа, в печати появилась примечательная заметка, составленная как безобидное сообщение от лица "друзей".

Вечером 28 августа, именно в тот день, когда Терещенко вручили "миротворческую" ноту от имени предполагаемых "посредников", кома­ндир британского танкового дивизиона на Юго-Западном фронте полу­чил от генерала Корнилов:а приказ оказать немедленную помощь его, Корнилова, войскам, продвигавшимся в то время к Петрограду. 19 сентября, по настойчивой просьбе впавшего в панику английского посла, я после тщательного обсуждения с Терещенко дал указание опублико­вать официальное заявление, в котором говорилось: "В связи с распространяемыми слухами, будто британские бронемашины принимают участие в наступлении генерала Корнилова, из авторитетных источников поступило сообщение, что эти слухи являются полным , вымыслом и всякая основывающаяся на них информация есть не что иное, как злостная клевета, имеющая целью посеять семена недоверия между нами и союзниками, а следовательно, подорвать наше могущество".

Это официальное заявление, в котором опровергалась очевидная правда, было опубликовано не только с моего согласия, но и по моему распоряжению. Этот шаг был мотивирован заботой о высших наци­ональных интересах.

Отныне можно было не сомневаться, что российское Верховное командование уже не сможет приказать британскому танковому дивизи­ону выступить на Петроград, то есть против Временного правительства, без предварительных консультаций с военными властями в Лондоне и Петрограде, как не сможет и британский посол вручить "коллектив­ную" ноту Временному правительству без указаний от кабинета в Лон­доне и согласия французов и итальянцев.

Подлинные намерения союзных держав в отношении Временного правительства после падения монархии станут известны лишь после того, как будут опубликованы секретные документы соответствующих стран. Тем не менее один вывод можно сделать уже сейчас: продолжение Россией войны против Германии после падения монархии привело отнюдь не к противобо­рству России и ее союзников, с одной стороны, против Германии и Ленина, - с другой, а к созданию противоестественного треугольника: Россия и Временное правительство, Корнилов и союзники, Людендорф и Ленин.

ОСТРАКИЗМ РОССИИ

Вскоре после моего приезда на Запад в 1918 году я убедился, что и руководители западной демократии, и рядовые граждане, и даже социалисты слишком упрошено понимают суть большевистской рево­люции. Они были уверены и даже старались убедить и меня в этом, что то крушение демократической системы, которое произошло в России, на Западе произойти никогда не может. Они рассматривали беспрецедент­ную российскую катастрофу как "событие сугубо местного значения", которое стало логическим следствием истории русского народа, никогда не знавшего свободы и даже не понимавшего ее сути.

До сих пор помню разговор, который состоялся у меня во время приезда в Берлин в 1923 году с хорошо известным экономистом Гиль­фердингом [1]. Речь зашла о русской революции, и, послушав меня неско­лько минут, Гильфердинг неожиданно воскликнул: "Но как же могло случиться, что вы потеряли власть, держа ее в своих руках? Здесь такое невозможно!" Видимо, почувствовав бестактность своих слов и не желая обидеть меня, он тут же примирительным тоном добавил: "Но так или иначе, а русские неспособны жить в условиях свободы".

Одиннадцатью годами позже он оказался в Париже на положении эмигранта, ничуть не лучшем, чем у меня. И тогда из уст видного французского социалиста ему пришлось услышать в моем присутствии те же самые слова, на сей раз относившиеся к немцам.

После поездки летом 1919 года в Париж для переговоров с Клемансо я до весны 1920 года жил в Англии, то в Лондоне, то в провинции. Когда началась мирная конференция, я снова, по просьбе членов свергнутой Директории, отправился в Париж. Депортированные в результате кол­чаковского переворота из Омска, они через Китай и Соединенные Штаты оказались в конце концов в Париже.

В то время самым влиятельным государственным деятелем в Европе считался Ллойд Джордж, а центром политической жизни - Лондон. Мое положение в Англии было несколько двусмысленным. Официально я являлся частным лицом, не имевшим никаких формальных отношений с британскими властями, на деле же я в глазах большинства населения оставался представителем свободной и демократической России. Я был в дружеских отношениях с некоторыми в высшей степени осведомлен­ными государственными и политическими деятелями союзных стран. Никак не сказались на отношении ко мне либерально настроенных европейцев и многих моих соотечественников ни негативное отношение полуофициальной прессы в Англии и Франции к Февральской револю­ции, Временному правительству и ко мне самому в особенности, ни нападки на меня эмигрантских сторонников белых диктатур.

Именно от своих компатриотов узнал я немало интересного. Судя по всему, где-то в начале декабря 1918 года из Москвы в Лондон для политического зондирования неофициально прибыли большевистские эмиссары. Видимо, в Кремле стало известно о разногласиях внутри английского кабинета по вопросу о политическом курсе в отношении России, а также о том, что ни Ллойд Джордж, ни его помощники не проявляли, мягко выражаясь, симпатии к стремлению Нортклиффа уста­новить в России военную диктатуру. Эти русские эмиссары получили указание попытаться войти в контакт с Ллойд Джорджем, в случае неудачи - его помощниками. В любом варианте они должны были убедить своих собеседников, что хорошие отношения с "единственно законным правительством в России" вполне возможны, что Россия абсолютно не заинтересована в мировой революции, а более всего надеется на немедленное восстановление прежних союзнических от­ношений, особенно с Англией. Им также надлежало обратиться с про­сьбой об оказании английской помощи в целях восстановления ра­зоренной войной экономики России. Несколько позднее оба эти эмис­сара, "только что из Москвы", встретились со мной подтвердили слухи, ходившие вокруг них.

За стремлением Ллойд Джорджа определить отношения с экономи­чески и политически разваленной Россией до начала мирной конферен­ции с Германией скрывались определенные расчеты. Нет сомнений, однако, и в том, что он не остался глух к заигрываниям со стороны большевиков, которые действительно нуждались в поддержке других стран. Это в полной мере проявилось в первые дни предварительных заседаний Совета "десяти", когда обсуждалась проблема России.

Позднее из беседы с Бернардом Барухом, который нередко выполнял личные поручения президента Соединенных Штатов, я узнал, что такие же маневры большевистский режим предпринимал в отношении Белого дома. Оба эти факта имеют определенное историческое значение и непо­средственно связаны с тайной поездкой Уильяма Буллита в Россию в начале весны 1919 года.

Как я уже упоминал, судьба России раз и навсегда была определена Верховным Советом Антанты ("Большой пятеркой") [2] еще до начала мирной конференции, и когда наконец прибыла объединенная делегация деникинского и колчаковского правительств, ее не допустили в зал заседаний. Не были приняты делегаты ни самим Cоветом, ни отдель­ными его членами.

Россия оказалась в парадоксальном, не имевшем прецедента в ис­тории положении.

Она не была упомянута в перечне участников конференции на том простом основании, что не относилась к победившей стороне, ибо война завершилась уже после того, как Россия стала "нейтральной страной, заключившей мир с врагом".

А поскольку бывшие союзники России не одержали над ней победы в войне, то упоминания ее не было и в перечне побежденных. А ведь на деле: если бы не Россия, союзникам бы вовсе никогда не одержать ее.

Союзные нации, правившие тогда всем миром, намеревались таким путем исключить Россию из состава великих держав, отбросить ее к границам допетровской России и изолировать от Европы цепочкой небольших независимых стран.

17 сентября 1919 года Ллойд Джордж выступил в палате общин с речью, в которой так обосновал свою политику всемерного ослабления России и предотвращения воображаемого вторжения русских в Индию: "Давайте реально рассмотрим наши трудности. Возьмем Балтийские государства... Потом Финляндию... Польшу... Кавказ... Грузию, Азер­байджан, русских армян. Кроме того, существуют Колчак и Петлюра - все это антибольшевистские силы. Почему же они не объединяются? Почему мы не можем их объединить? Да потому, что стоящие перед ними цели в основе своей несовместимы. Деникин и Колчак сражаются во имя достижения двух целей. Первая - уничтожение большевизма и восстановление в России нормального правительства. Во имя этого они способны найти общий язык со всеми силами, но вторая их цель - борьба за восстановление единой России. Так вот, не мне говорить вам, отвечает ли такая политика интересам Британской империи. Был у нас великий государственный деятель... лорд Биконсфилд, который утверждал, что огромная, гигантская, колоссальная, растущая Россия, подобно леднику неумолимо движущаяся в сторону Персии и к гра­ницам Афганистана и Индии, представляет для Британской империи величайшую угрозу, какую только можно себе представить".

Конечно же воспрепятствовать участию России в мирной конферен­ции не составляло особого труда, но абсолютно невозможно было игнорировать ее, предпринимая попытки изменить баланс сил в Европе и Азии. Законное кресло России оказалось пустым, но сама она незримо присутствовала в зале заседаний.

На следующий день, после принятия решения о недопущении к работе конференции русской делегации, "Большая пятерка" продолжила обсуждение "русского вопроса".

"Россия - огромная страна, занимающая часть Восточной Европы и значительные пространства в Азии, - заявил Ллойд Джордж, - и те­перь, когда мы определили ее судьбу, мы должны найти правительство, которое согласится с нашим решением".

Потребовалось несколько дней жарких дебатов, прежде чем было решено, к какому правительству обратиться. Некоторые из ораторов, включая самого Ллойд Джорджа, склонялись к необходимости идти на соглашение с Москвой, другие, как, например, Клемансо, и слышать об этом не желали, настаивая на переговорах с Колчаком и Деникиным. В конце концов 22 января, когда страсти поутихли, был достигнут компромисс: все правительства де-факто на территориях, ранее входи­вших в состав Российской империи, будут приглашены для встречи на Принцевых островах для выработки необходимого соглашения. Нет смысла говорить, что идея созыва примирительной встречи в разгар жесточайшей гражданской войны была психологически неприемлема и политически нереальна.

Именно эту точку зрения я и высказал на встрече в лондонском Реформ-клубе, отвечая на вопрос, почему антибольшевистская Россия (не только "белые" генералы, а все демократически мыслящие люди в стра­не) отказалась принять "абсолютно беспристрастное решение "Большой пятерки", а Москва с готовностью пошла на это, продемонстрировав тем самым свое желание как можно скорее восстановить мир в России.

Вскоре, однако, стало известно, что Москва пошла на это при непременном условии, что все англо-французские и другие союзные войска будут выведены до открытия примирительной конференции с территорий, которые они оккупировали. Такое условие было абсолют­но неприемлемо для "Большой пятерки", а потому планы созыва такой конференции были аннулированы.

На следующий день после этого государственный секретарь США Лансинг направил в Москву Уильяма Буллита [3] для ведения тайных переговоров с Лениным.

Цель его миссии состояла в том, чтобы определить, возможно ли достижение соглашения между Ллойд Джорджем и президентом Вильсо­ном, с одной стороны, и советским правительством - с другой, которое приведет к modus vivendi.

Буллит возвратился в середине марта с хорошими новостями для тех, кто ратовал за прямые переговоры с Советами. По крайней мере, так мне об этом рассказывали посвященные в обстоятельства дела люди, что, вероятно, соответствовало истине. Однако поездка Буллита вызва­ла бурю в Верховном Совете и в конечном счете обернулась ничем. Причина заключалась в том, что за месяц, пока Буллит сновал между Парижем, Москвой и Вашингтоном, события развивались с такой неве­роятной быстротой, что ни о какой возможности переговоров с Совета­ми уже не могло быть и речи.

Именно в этот период заигрывания Запада с Советами неожиданно появился Коммунистический Интернационал (Коминтерн), который 2 марта 1919 года выступил с отчаянным обращением ко всем рабочим и демобилизованным солдатам Европы дать отпор "империалистичес­ким поджигателям войны" в лице их правительств.

А факт вторжения Красной Армии в пределы Украины на фоне провала интервенции Франции в поддержку украинского сепаратистс­кого движения во главе с Петлюрой не оставил сомнений в том, что большевики вовсе не намерены считать свою революцию событием "местного значения" и придерживаться статей Брест-Литовского мира.

К концу мая 1919 года вся Украина оказалась в руках большевиков.

Провал французской интервенции объяснялся не тактическими ошибками французского Верховного командования, а существенными изменениями в образе мышления англичан и французов.

Общественное мнение Франции было поглощено только внутрен­ними проблемами; миллионы уставших от войны демобилизованных солдат с головой отдались жизни "на гражданке", не проявляя ни малейшего желания снова воевать где-то за границей во имя далеких и чуждых им идеалов.

Еще сильнее были такие настроения в Англии. Все труднее стало находить добровольцев для британских экспедиционных войск, разбро­санных в то время по всему свету - от Черного моря до центральной Азии. Была даже предпринята, правда неудачная, попытка заменить английские войска в Грузии итальянскими.

Я узнал об этом от Франческо Нитти, занимавшего пост пре­мьер-министра Италии с 19 июня 1919 года по 9 июня 1920 года. После прихода к власти Муссолини он покинул Италию и поселился в Париже, где я с ним и познакомился. Остроумный и проницательный, он был вместе с тем весьма циничным политиком и дипломатом классической итальянской школы.

Как-то во время беседы речь зашла о Муссолини. К моему удивлению, хотя о Дуче он говорил с известной долей иронии, позволив себе немало шуток в его адрес, в его замечаниях не было и следа недоброжелательности. Я поинтересовался, почему он все же покинул Италию, сохранив веру в Муссолини. Он ответил, что был для Дуче persona non grata, и поведал вот такую историю: весной 1919 года Ллойд Джордж предложил Орландо и Соннино, представителям Италии на мирной конференции, заменить британские войска, оккупировавшие Грузию, итальянскими, а также ввести их в Крым. Предложение было принято. Итальянцы занялись лихорадочной деятельностью по подготовке и отправке экспедиционных войск в составе двух дивизий. Однако тем временем в отношениях между президентом Вильсоном и итальянскими представителями произошло резкое ухудшение, приведшее после бурной сцены в "Совете пяти" к полному разрыву. Орландо и Соннино в ярости уехали в Рим, и весь итальянский кабинет вышел в отставку. Их место заняли Нитти и его министр иностранных дел Титтони, которые немедленно отменили все приготовления к безответствен­ной авантюре. "Муссолини и его друзья никогда не могли простить мне отказа выполнить этот план", - сказал в заключение Нитти.

Отправка войск на бывшие русские территории привела лишь к уси­лению эффективности коммунистической пропаганды среди демобили­зованных солдат и рабочих Запада.

Что можно было сделать? Очевидно, что покончить с воинствующим коммунизмом можно было, лишь нанеся поражение его колыбели - Москве. Для этого следовало иметь в России антикоммунистическое правительство, которое действовало бы рука об руку с союзниками и получило бы их признание.

Давление на союзников возросло после того, как в начале мая германской делегации в Париже был вручен первый проект мирного договора с Германией. Вполне понятно, что державы "Большой пятер­ки" хотели разрешить русский вопрос до подписания этого договора и разрешить его в соответствии со своими международными планами.

В конце концов после очевидного успеха наступления колчаковской армии на Москву весной 1919 года "Большая пятерка" признала прави­тельство Колчака.

23 мая "Большая пятерка" единогласно утвердила текст ноты Колча­ку с изложением условий признания его правительства, которая тремя днями позднее была доставлена в Омск.

Нота требовала от Колчака немедленно, по занятии Москвы, прове­сти на основе всеобщего и тайного голосования выборы в Учредитель­ное собрание. Если это не удастся, следует возродить тот состав Учреди­тельного собрания, который был избран, в 1917 году. Во всех районах, занятых к тому времени войсками Колчака, надлежит восстановить демократические формы правления.

В ноте далее высказывалось требование о предоставлении независи­мости Финляндии и Польше, о скорейшем урегулировании отношений России с Эстонией, Латвией, Литвой, а также с кавказскими и закаспийс­кими территориями, и отмечалось, что все разногласия по этим воп­росам должны подлежать арбитражу Лиги Наций.

Полнейшей неожиданностью явилось для меня согласие Вильсона с требованием, чтобы Колчак отказался от западных территорий бы­вшей Российской империи, поскольку это требование находилось в вопи­ющем противоречии с истинным смыслом 6-го пункта мирной програм­мы президента. На мой взгляд, он совершил грубую ошибку, поддав­шись давлению других членов "Большой пятерки", каждый из которых, в отличие от президента, был замешан в секретных соглашениях.

Это условие появилось на свет в тот момент, когда из-за отказа большевиков пойти на расчленение России были прекращены Брест-Литовские переговоры.

В тот период пункт 6 звучал определенно и однозначно. Он рассмат­ривал Россию как единое целое, такой, какой она была на момент захвата власти большевиками, за исключением Польши, независимость которой в полном соответствии с волей общественности России была провозглашена Временным правительством. Независимость Польши была также признана странами Антанты и Соединенными Штатами и поэтому вопрос о Польше президент Вильсон рассматривал отдельно, в пункте 13-м.

Лишь много лет спустя, ознакомившись с комментариями к пункту 6, составленными по просьбе президента в сентябре 1918 года, я в пол­ной мере осознал, что пункт 13, по существу, подразумевал признание всех территорий, отторгнутых от России в результате Брест-Литовского соглашения.

Таким образом, своим комментарием президент Вильсон заложил под англо-французское соглашение полностью демократическое основание - право народов на самоопределение - и тем самым, быть может, не желая того, оправдывал территориальные притязания германских экстремистов в Брест-Литовске. По сути дела, немцы скрупулезно осуществляли именно ту программу, которая навязывалась Колчаку в обмен на его признание.

В своем ответе на ноту "Большой пятерки" Колчак признал незави­симость Польши, которую ранее уже провозгласило Временное правите­льство. Для решения всех других вопросов он соглашался на арбитраж Лиги Наций, однако подчеркивал: "Российское правительство полагает, однако, что окончательное одобрение любых решений, сделанных от имени России, будет вынесено Учредительным собранием. Ни сегодня, ни в будущем Россия не может быть ничем иным, кроме демократического государства, в котором все вопросы, касающиеся территориальных границ и внешних отношений, должны подлежать утверждению представительного учреждения, как естественное выражение суверенитета народа".

Очевидно, что к власти Колчак пришел не без помощи бывших российских союзников, но он ни в коем случае не был их наймитом, что бы о нем ни говорили большевики. Он был истинным патриотом России, который твердо верил, что может возродить былую мощь отечества. Исходя из этого убеждения, он и отказался подписаться под требованиями "Большой пятерки", расстроив тем самым их планы расчленения России.

МИР, СТАВШИЙ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ВОЙНЫ.

Никто на Западе не имел достоверных сведений о том, что проис­ходило в России после Октябрьского переворота. Однако доходившая из Москвы циничная и абсолютно лживая пропаганда, вызывая страх в правящих кругах Запада, производила магическое воздействие на рядовых граждан, к ней жадно прислушивались солдаты, рабочие, кре­стьяне, а также левые социалисты и представители радикальной интел­лигенции. Им хотелось верить этой пропаганде, ибо они жаждали поза­быть прошлое. Они тянулись к ней, потому что что-то похожее сулили им их собственные правительства в 1914 году, и теперь они поняли, что в их странах никаких существенных социальных перемен не предвидится.

Конечно же оптимисты тут же нашли весьма простое объяснение этим зловещим симптомам начавшегося духовного разложения: после всякой длительной и опустошительной войны люди не сразу возвраща­ются к будням мирной жизни, а переходный период всегда сопровожда­ется политическими и социальными потрясениями.

Однако я не мог разделять столь оптимистического отношения к последствиям войны, в которой приняло участие все взрослое мужское население, войны, в которой погибли миллионы людей, а миллионы других были выбиты из привычной колеи и превратились в бездомных бродяг, войны, прецедента которой, по сути дела, не было в мировой истории.

В подтверждение предсказаний военных стратегов и ученых, сделан­ных еще в 90-е годы, первая мировая война была не войной между армиями, а войной между народами, вызвавшей социальные, политичес­кие и психологические опустошения во всех воюющих странах. Мирная конференция начала свою работу тогда, когда пришел конец прежним представлениям о жизни, прежним социальным и политическим струк­турам. Однако главы стран-победительниц не заметили этих процессов, а всемогущая "тройка" на конференции не обратила никакого внимания на сигналы бедствия. Опьяненные победой, президент Вильсон, Ллойд Джордж и Клемансо стали бесстрашно перекраивать политическую карту Европы и менять облик всего восточного полушария без учета истории и образа жизни разных народов.

В декабре 1917 года Россию исключили из Европейского совета. Затем победители лишили всех прав Германию. Теперь, после открытия Парижской мирной конференции, потеряли силу знаменитые 14 пунктов Вильсона. Судьба Германии была решена, хотя самих немцев к перего­ворам не допустили. Мирный "диктат", разработанный в различных комиссиях союзников-победителей и утвержденный "Советом пяти", явился несколько размытой версией мирного договора, подписанного представителями Ленина в Брест-Литовске.

Договор был представлен германской делегации 7 мая. Несколькими днями позже граф Брокдорф-Ранцау, соавтор "генерального плана" Парвуса, направленного на разрушение России, отказался подписать мирный договор, заявив, что он не только противоречит условиям, на которых Германия прекратила военные действия, но что этим догово­ром союзники "предлагают нам самоубийство".

В своей блестящей книге о первой мировой войне "Перед бурей" Уинстон Черчилль оспаривает утверждение, будто война 1939-1945 годов была "бессмысленной", однако соглашается, что после Версальс­кого мирного договора она была неизбежной. Государственный сек­ретарь при президенте Вильсоне Роберт Лансинг пишет в своих неопуб­ликованных дневниках:

"5 мая 1919: Условия мира, на мой взгляд, неправомерны, поскольку они основываются на эгоистических желаниях, а не на справедливости... они, несомненно, породят новые войны и новые социальные потрясения.

7 мая 1919: Если я правильно понимаю со~тояние умов европейских государственных деятелей, собравшихся сейчас в Париже, то в договоре, который они хотят разработать, заложены семена будущих войн.

8 мая 1919: Условия мира безмерно жестоки и унизительны... У нас есть мирный договор, но он не принесет постоянного мира, ибо построен на зыбкой почве эгоизма.

19 мая 1919: По общему мнению, нынешний договор неразумен и бесплоден, он замешан на интригах и наглости и породит новые войны, вместо того чтобы предотвратить их".

Мирный перерыв завершился, едва успев начаться. Распад старого мира, начавшийся в 1914 году, не только продолжался после заключения Версальского договора, но шел даже быстрее, чем прежде.

Суровые суждения Роберта Лансинга о Версальском договоре опуб­ликованы не были. Однако к тем же выводам пришли многие из тех свидетелей, которым довелось близко наблюдать Версальскую траге­дию и ее последствия.

Лишь 28 июня 1919 года немцы в конце концов подписали Версальс­кий договор, а уже к концу 1920 года коалиция держав, продиктовавшая условия мира, прекратила свое существование. В первую очередь из-за того, что Соединенные Штаты, занявшие в Антанте место России, так и не подписали этот договор.

Одной из основных причин отказа США подписать этот документ явилось условие Версальского договора, согласно которому Япония наследовала все бывшие германские острова в Тихом океане. У наиболее консервативных политиков и военных деятелей Соединенных Штатов вызывало раздражение то обстоятельство, что Япония превратилась в ведущую военную и военно-морскую державу в районе Тихого океана, поставившую под свой контроль океанские коммуникации между Соеди­ненными Штатами и Китаем. Одновременно Соединенные Штаты отказа­лись войти в Лигу Наций, хотя президент Вильсон и был ее инициатором.

На конференции военно-морских держав, которая проходила в Ва­шингтоне в 1922 году, Великобритания была вынуждена отказаться от пролонгации своего союза с Японией. Баланс сил, таким образом, изменился, неизбежность столкновения между Вашингтоном и Токио возникла именно в то время.

Изменилась ситуация и во Франции. Клемансо, который был куми­ром французской нации во время войны, после победы стал объектом травли со стороны французских националистических кругов.

Франция рассчитывала получить от Германии левый берег Рейна. Однако президент Вильсон и Ллойд Джордж убедили "Старого тигра" отказаться от своего требования в обмен на гарантию англо-американс­кой помощи на случай враждебных действий со стороны Германии. Однако после бурных дебатов в сенате Соединенных Штатов президент не смог добиться принятия этого пакта о гарантиях. В последующие годы я с болью в душе наблюдал за ростом недоверия, раздражения и озлобления во Франции, а также за возрождением образа "коварного Альбиона" как главного и исконного врага Франции.

Из бесед со многими представителями французского и английского правительств, а также прессы я сделал вывод, что цели Франции и Англии в минувшей войне против Германии были совершенно разными и даже в корне противоречащими друг другу. Сражаясь с врагом, Англия и Франция еще сохраняли единство, однако после войны они оказались неспособны выработать общий план создания и поддержания мира в Европе.

До тех пор пока адмирал фон Тирпиц не создал могущественный военный флот Германии, Великобритания в своей европейской политике вполне удовлетворялась балансом сил, покоящимся на противоборстве между Тройственным союзом (Германия, Австрия, Италия) с Двойствен­ным альянсом (Франция и Россия). Однако после создания германского флота ситуация изменилась коренным образом, соответственно измени­лась и английская политика. Теперь цель Англии состояла в том, чтобы ликвидировать Германию как океанскую военно-морскую державу и по­мешать ее продвижению через Турцию и Багдад к Персидскому заливу.

В достижении этих целей Великобритания вполне преуспела. Продви­жение Германии к Персидскому заливу было остановлено, угроза со стороны германского флота исчезла. По условиям Версальского Мир­ного договора, германский линейный флот передавался Англии. Однако в ходе выполнения этих условий германский флот совершил акт само­убийства - линейные корабли оказались на дне залива Скапа-Флоу.

В отличие от Франции Англию ничуть не тревожило существование Германии, даже сильной Германии, но как исключительно континен­тальной державы. Германия рассматривалась даже как необходимое условие поддержания баланса сил в Европе.

Для Франции же, наоборот, сильная и со временем перевооружившаяся Германия представляла смертельную угрозу. В руководстве Франции стало преобладать чувство глубокой тревоги и ощущение неполноты победы. Надо было принимать новые меры во имя обеспечения безопасности страны. Ненависть к Германии, достигшая апогея после Седана, а также возникшие связи между Берлином и Москвой подталкивали французских государствен­ных деятелей к созданию более надежных гарантий безопасности.

Французская делегация на Версальской конференции настаивала на максимуме военных уступок со стороны Германии, на унизительных "санкциях", на территориальных и экономических жертвах и даже на расчленении Германии.

Россия отныне была отодвинута от восточных границ Германии и отделена от нее цепочкой маленьких государств, созданных из оско­лков бывших Российской и Австро-Венгерской империй. Именно эти государства, особенно Польшу, Франция и стала рассматривать как буферные страны между Берлином и Москвой. Италия, южный сосед Франции, после прихода к власти Муссолини в 1922 году также разо­рвала свои связи с бывшими союзниками.

Таким образом, коалиция держав, продиктовавшая условия мирного договора, фактически распалась. Как и до 1914 года, Европа распалась и раскололась на два непримиримых лагеря. Вновь началась гонка вооружений. И хотя в 20-е и 30-е годы состоялись многочисленные конференции по разоружению, все они завершились ничем.

Странно было наблюдать, как те люди на Западе, которые находились у власти и определяли общественное мнение, глубоко верили первые послевоенные годы, что Версальский мир станет служить основой новой и стабильной Европы. Столь же глубоко они верили в необходимость для консолидации послевоенной Европы "парализовать" на 10-20 лет Россию. Они считали, что cordon sanitaire между Европой и Россией, на чем настаивал Клемансо, также поможет нару­шить связи между Берлином и Москвой. Они полагали, что немецкий народ без всякого протеста и сопротивления примирится с навязанным ему зависимым положением.

В этом они жестоко просчитались.

10 апреля 1922 года в Генуе открылась международная конференция. На ней официально присутствовали Германия и Россия. На конференции предполагалось обсудить положение в России, общие экономические вопросы и проблему репараций. Одновременно между Германией и Рос­сией велись переговоры по вопросам, представлявшим взаимный ин­терес. 16 апреля они подписали Рапалльский договор, в соответствии с которым обе страны становились союзниками и отвергали все требова­ния репараций. После этого события Генуэзская конференция тянулась до 19 мая, когда она в конце концов прервалась, главным образом, из-за заключения Рапалльского договора и безоговорочного отказа России заплатить Франции свои довоенные долги.

Открыто объявив в Рапалло о своем тесном политическом сотрудничестве, представители Германии и Советской России обошли молчанием наиболее важный и значительный факт - факт их военного сотрудничества. Я случайно узнал об этом годом позже, будучи одним из издателей русской газеты "Дни", временно публиковавшейся в Берлине. Как-то осенью 1923 года в редакцию зашли три немецких технических специалиста. Они только что вернулись из России, где работали неподалеку от Самары на Волге на заводе по производству газа и взрывчатых веществ. По их словам, этот завод, построенный германским военным министерством, получил от Советского правительства право экстерриториальности. Завод был сверхсекретным, доступ туда без разрешения германских властей был для всех закрыт. Поначалу мы отнеслись к их рассказу с известной долей скептицизма, но один из техников показал нам документ с официальной печатью, удостоверявший, что такой-то работник под страхом наказания за измену обязуется хранить в тайне, что работает в России, равно как и то, чем там занимается.

Позднее мы узнали, что Советское правительство предоставило Вер­ховному командованию Германии подобное же право экстерриториаль­ности, но на основе более широкой - концессии неподалеку от Липецка, города в Тамбовской губернии. Эта концессия предусматривала созда­ние полигона для тяжелой артиллерии, аэродрома для тренировочных полетов и завода по производству бомбардировщиков и истребителей. Иными словами, все те типы вооружений, создание которых запреща­лось Германии Версальским договором, теперь производились в неболь­ших количествах на территории Советской России.

Как писал Лев Троцкий в своих статьях, опубликованных в газете "Нью-Йорк таймс" в дни бухаринского процесса 4 и 5 марта 1938 года, все эти факты держались в строжайшем секрете. В статье от 5 марта Троцкий проливает некоторый свет на это советско-германское военное сотрудничество: "Военный комиссариат, который я в то время возглав­лял, в 1921 году разрабатывал планы реорганизации и перевооружения Красной Армии в связи с переходом от состояния войны к миру. Остро нуждаясь в усовершенствовании военной техники, мы могли тогда рас­считывать лишь на сотрудничество с Германией. В то же время рейхсвер, которому Версальский договор предписывал строжайший запрет на какие-либо усовершенствования, особенно в сфере тяжелой артиллерии, авиации и отравляющих веществ, естественно, стремился использовать советскую военную промышленность в качестве своего полигона. Пре­доставление Германии концессий на территории Советской России нача­лось еще в то время, когда я был полностью поглощен гражданской войной. Самыми важными концессиями, с точки зрения их потенциаль­ных возможностей, а точнее, с точки зрения перспективы, были концес­сии, предоставленные авиаконцерну "Юнкерс". В связи с этой концесси­ей в Советскую Россию приехало несколько немецких офицеров. В свою очередь несколько представителей Красной Армии побывали в Герма­нии, где ознакомились с положением дел в рейхсвере и с германскими военными "секретами", которые были им любезно продемонстрирова­ны. Конечно же вся эта работа велась под покровом секретности..."

В 1923 году меня пригласил к себе Эдуард Бернштейн, один из вождей социал-демократической партии Германии, а также первый под­вергший ревизии марксистскую доктрину. В ходе беседы он сообщил мне, что занимается расследованием связей агентов германского прави­тельства с ленинской группой большевиков. Он спросил, какими сведе­ниями по этому вопросу располагало русское правительство, и я рас­сказал ему все, что знал.

Вся имевшаяся у нас информация относилась к Стокгольму и к деятель­ности германского посла Люциуса и его агентов. Однако, добавил я, у нас не было прямых данных о том, что происходило тогда в Берлине. Не знали мы и насколько далеко зашли связи между германским правительством и большевиками. В свою очередь Бернштейн поделился со мной всем, что ему удалось узнать по этому вопросу из секретных архивов разных министерств. Далее Бернштейн сообщил, что не смог завершить свое расследование. За год до того он опубликовал свою первую статью о связях Ленина и Берлина. Сразу же после ее публикации его вызвал президент Эберт и в присутствии министра иностранных дел и других высших чиновников, а также представи­телей вооруженных сил предупредил его, что если он опубликует хоть еще одну статью по этому вопросу, то будет обвинен в измене.

Все эти военные приготовления сами по себе не привели бы ко второй мировой войне, если бы союзники, и в первую очередь Франция, не отказывались бы с таким завидным упорством пересмотреть или вовре­мя облегчить невыносимые условия "мира, который продолжил войну".

Неспособность найти выход из этого психологического тупика спо­собствовала распространению ненависти и помогла, в конце концов, прийти к власти Гитлеру. Можно даже сказать, что Гитлер был порож­дением Версальского мирного договора.

Перед началом первой мировой войны лидеры западной демократии торжественно провозгласили, что война против германского империализ­ма будет последней войной, которая положит конец войнам и с корнем вырвет все проявления абсолютизма. Согласно их тогдашним заверениям, после войны будет создан новый мир согласия, основанный на принципах демократии и равенства всех народов. Десятки миллионов людей с огром­ным воодушевлением восприняли слова своих политических лидеров. Они шли на фронт, в окопах и в тылу выносили испытания и лишения. А вернувшись домой после победы сил демократии, эти люди увидели, что все осталось, как было. Для многих из них оказалось невозможным примириться с вопиющим противоречием между обещаниями нового преображенного мира, возвратом к грубой реальности старого мира. Для них это было психологической катастрофой. В условиях всеобщего разочарования развернулась борьба за умы и сердца людей между коммунизмом, с одной стороны, и фашизмом и нацизмом - с другой.

Демократические державы после победы стали с особым пылом настаивать на необходимости сохранить довоенный образ жизни и та­ким образом, в эпоху стремительных перемен все больше превращались в консервативную силу в Европе. Эта тогдашняя сверхконсервативность великих держав в немалой степени содействовала духовному сближению сталинизма и фашизма, отразивших во многом психологию послевоен­ного мира. Неожиданно прозревшую мирную Европу захлестнула волна безрассудства и безумия. Я понял, что источником силы этих новых доктрин, несмотря на различие целей, которые они ставили перед собой, была их общая ненависть к свободному человеку. [4] Без сомнения, в психо­логии и коммунизма и фашизма было что-то, что импонировало тем, кто сражался на войне. Их вера была беспощадной, бессмысленность их цели - недостижимыми и утопичными, их воля - извращенной, а их творческая энергия обретала разрушительный характер.

А как же вера, духовность, воля и энтузиазм у демократий? Каза­лось, они исчезли бесследно. Они были поражены изнутри параличом воли, к тому же извне новые послевоенные демократии оказались под перекрестным огнем. Можно было провести параллель между тем, что происходило с демократическими партиями на Западе, особенно во Франции, и положением демократических сил в России после Корни­ловского мятежа. Как в буржуазных, так и в социалистических партиях нарастал раскол. Часть этих партий на Западе обратила свои взоры к Москве, часть - к Риму и Берлину. Раскол достиг своего апогея после прихода к власти во Франции правительства Народного фронта. На парламентских выборах 1936 г., совпавших по времени с началом Граж­данской войны в Испании, победу с помощью Французской коммунисти­ческой партии, руководимой Торезом и Кашеном, одержала Французс­кая социалистическая партия Леона Блюма. Я предупредил Леона Блю­ма о возможных последствиях такого сотрудничества.

И до наших дней западные демократы никак не могут осознать, что война 1914 года, которая разрушила устои нормальной жизни всех классов общества, одновременно вызвала к жизни не имевшие прецеден­та настроения, поразившие не столько аристократические и буржуазные слои общества, сколько рабочий и средний классы.

В самое трудное время Февральской революции и войны демократия в России также оказалась под перекрестным огнем: со стороны ком­мунистов и со стороны генералов, подстрекаемых капиталистическими тузами. Именно генералы получили поддержку союзников. И в Герма­нии демократия тоже оказалась раздавленной в схватке коммунистов и нацистов. Столкновение коммунистов и фашистов привело к тем же результатам в Италии.

РАСПАД ЕВРОПЫ

В начале второй мировой войны французы на какое-то время утрати­ли способность к сопротивлению из-за глубокой внутренней веры в то, что лишь Сталин способен спасти их от нашествия гитлеровских полчищ. Однако не прошло и трех недель с нападения Германии на Польшу, как Сталин сбросил с себя маску защитника свободы и публично признал факт заключения советско-германского пакта, подписанного в его прису­тствии Молотовым и Риббентропом. С этого момента шовинистические круги во Франции открыто перешли на сторону Муссолини и Гитлера.

10 мая 1940 года Гитлер бросил в бой свои танковые дивизии под командованием генерала Гудериана, и 22 июня Франция была вынуж­дена подписать в Компьене соглашение о перемирии.

После капитуляции Франции вся континентальная Европа (за исключе­нием Швеции и Швейцарии) оказалась под игом гитлеровской диктатуры. Однако, несмотря на ошеломляющий молниеносный успех Гитлера, война была далека от завершения. Англия продолжала упорно сопротивляться, а за океаном застыла в ожидании грозная мощь Соединенных Штатов.

22 июня 1941 года гитлеровские армии вторглись в Россию, еще раз подтвердив внутреннюю противоестественность пакта, заключенного между Москвой и Берлином. В том же году 7 декабря Япония уничтожи­ла в Пирл-Харборе значительную часть военного флота Соединенных Штатов. 8 декабря Соединенные Штаты официально вступили в войну.

Через четыре года Германия, Италия и Япония прекратили сущест­вование как политические и военные державы. Но и Западная Европа перестала быть центром управления миром. Судьбы мира оказались в руках нового всемогущего триумвирата. Еще до окончания войны этот триумвират (Рузвельт, Сталин, Черчилль) выработал условия возмездия для побежденных, пришел к соглашению о переустройстве демократии. а также об установлении порядка и мира во всем мире. И действительно, как это видно из Ялтинских соглашений, этот триумвират заложил основы мира, возникшего после 1945 года.

Во времена Ялты Гопкинс заявил Роберту Шервуду: "В глубине души мы действительно верили, что это был канун того дня, о наступле­нии которого мы мечтали и говорили в течение многих лет. Мы были абсолютно уверены в том, что одержали первую великую победу мира, и под словом "мы" я подразумевал всех нас, все цивилизованное челове­чество. Русские показали, что они могут поступать разумно и проница­тельно, и ни у президента, ни у кого-либо из нас не оставалось сомнения в том, что мы сможем ужиться с ними и работать мирно так долго, как это только можно себе представить. Должен сделать к этому лишь одну поправку: мы все в глубине души боялись тех непредсказуемых событий, которые могут последовать, если что-то случится со Сталиным. Мы были уверены, что можем полагаться на его разумность, трезвость суждений и способность взаимопонимания, однако мы никогда не знали, кто или какие силы стоят за ним в Кремле...... "

В свете нашего послеялтинского опыта это заявление Гопкинса поражает своим идеализмом, трудно даже представить себе, что его сделал один из тех, кто принимал участие в Ялтинской конференции. И в этом смысле оно может послужить для нас ключом к пониманию причин, почему вместо новой эры мира конец войны возвестил начало холодной войны.

А.Ф. Керенский
"Россия на историческом повороте" (1966)

[1] Известный руководитель германских социал-демократов и член Веймарского правительства.

[2] В Верховный Совет Антанты, известный как "Большая десятка", а позднее как "Большая пятерка" входили президент Вильсон и премьер-министры и министры иностранных дел главных держав (США, Великобритании, Франции, Италии и Японии) – Вильсон и Лансинг, Ллойд Джордж и Бальфур, Клемансо и Пишон, Орландо и сонино, Сайондзи и Макино.

[3] Позднее, после восстановления советско-американских дипломатических отношений, Буллит станет первым послом США в Москве.

[4] В 1923 году в выступлении на своем судебном процессе в Лейпциге Гитлер в сжатой форме так изложил эту программу: "Да, я использую все права граж­данина, данные мне демократической Веймарской конституцией, для того, чтобы уничтожить демократию, которую ненавижу". Через 10 лет Гитлер стал рейхсканцлером.