Мир входит в период нарастающей нестабильности. Война в Грузии и экономический кризис в США — только два наиболее очевидных примера этому. Причины напряженности лежат глубже, чем об этом обычно говорят экономисты и политологи. В этом уверен Петр Турчин, один из исследователей знаменитого Института Санта-Фе (Santa Fe Institute), который занимается междисциплинарными проектами. Как один из авторов структурно-демографической теории Петр Турчин полагает, что Соединенные Штаты только втягиваются в продолжительный период острой политической нестабильности.

— Что вообще такое Институт Санта-Фе? Что выделяет его из общего ряда?

— Институт Санта-Фе интересен своей ставкой на междисциплинарные исследования. Уже довольно давно стало ясно, что для того, чтобы получать принципиально новые результаты, нужно собирать умы из совершенно разных дисциплин. Американцы где-то в 80−х годах это почувствовали. И в 1985 году четыре лауреата Нобелевской премии, два экономиста и два физика (один из них Мюррей Гелл-Манн), собрались вместе, пригласили других ведущих ученых из самых разнообразных дисциплин (от физики до истории) и сказали: «Сейчас есть тенденция все большей специализации в науке, а самые интересные проблемы могут быть решены только при междисциплинарных подходах». И создали Институт Санта-Фе.

— И каковы результаты?

— Сегодня наука о сложности (complexity), которая родилась в Санта-Фе, стала общепризнанной дисциплиной. Кроме того, институт поучаствовал в революции в экономической науке. Вы, конечно, знаете, что экономика — наиболее, так сказать, математизированная область в социальных науках. Но при этом экономисты до недавнего времени были полностью под властью так называемой теории рационального выбора — это в чистом виде подход к человеку как к homo economicus. При этом модели, по которым считали экономисты, были равновесные, то есть статичные, а не динамические.

Все это очень сильно ограничивало понимание реальных экономических процессов. Сейчас доказано экспериментально, что большинство людей руководствуются не только экономической выгодой, но и стремлением вести себя правильно. Например, многие не пойдут торговать наркотиками, даже если это экономически очень выгодно и им за это не грозит никакое наказание.

Такие мотивации можно учитывать разными способами, по-разному моделировать и измерять.

— А еще какие-нибудь столь же впечатляющие примеры есть?

— Сегодня в институте создано уже очень много разных обществоведческих в широком смысле слова теорий. Есть, например, очень интересные модели эволюции фирм. Как компании образуются, почему они становятся успешны, почему они потом распадаются. Это крайне интересно, потому что механизм эволюции фирм практически параллелен механизму развития великих империй. Только в истории этот цикл занимает, скажем, тысячу лет, а у фирм это несколько десятилетий. Есть другие теории — экономические, социальные, исторические.

В исторической науке, кстати, появляется все больше и больше интересных результатов. Но, пожалуй, наиболее успешное новое направление — структурно-демографическая теория.

— У нас в России об Институте Санта-Фе существует масса мифов, например, что он чуть ли не детище ЦРУ или Пентагона.

— Я сам такие высказывания с удивлением читаю в российской прессе. Я начал сотрудничать с институтом пять лет назад, а прошлый академический год я там провел целиком, и хорошо знаю, как там строятся работы. Да, действительно, у института есть грант ЦРУ, но в этом нет ничего необычного. На самом деле институт совершенно независим от федерального правительства. На треть его бюджет состоит из пожертвований богатых людей, интересующихся наукой, вторая треть — деньги компаний, которые хотят знать, где может произойти следующий прорыв в науке, и только оставшаяся треть — правительственные гранты.

Про Мюррея Гелл-Манна, в частности, я тут в России недавно прочитал, что он чуть ли не цэрэушник. Это смехотворно! Он великий физик, который открыл кварки, лауреат Нобелевской премии, сейчас занимается сравнительной лингвистикой. Кстати, потрясающий полиглот.

— Давайте поговорим о структурно-демографической теории. На какие основные выводы вы вышли в результате исследования?

— Возьмем конкретный пример — Английскую революцию 1642 года как один из наиболее хорошо разработанных исторических примеров. На данный момент историография более или менее отвергла марксистское объяснение таких великих революций, как английская, французская, русская и так далее. Возникает вопрос, а что взамен?

Структурно-демографическая теория такой ответ предлагает. Теория исследует долгосрочные факторы, влияющие на политическую нестабильность, — революции, гражданские войны и так далее. Основные процессы, ведущие к революции, — это демографический рост, перепроизводство элиты и ослабление государства.

— Как же развивались события в Англии?

— Итак, в Англии примерно за сто лет от середины XVI века до начала революции население увеличилось почти в два раза. Этот демографический рост сопровождался так называемой революцией цен, причины которой были достаточно сложны, но один из основных факторов — просто стало больше ртов. Спрос на еду увеличивается, а предложение продовольствия не эластично, и цены на еду растут. Поэтому, говоря вкратце, к середине XVII века — то есть накануне революции — мы наблюдаем нарастание в английском обществе мальтузианских проблем. Происходит падение реальной заработной платы, большая часть населения недоедает, начинается миграция из сельских областей в городские, поскольку на селе не хватало земли. Это все сопровождается целым букетом явлений — забастовки и голодные бунты, рост преступности и вспышки эпидемий. Зреет глухое народное недовольство.

Согласно теории Мальтуса, такого рода демографическое напряжение и нестабильность — это все, что нужно, чтобы объяснить революцию. Но когда мы начинаем копаться, то выясняется, что мальтузианская теория просто не работает.

— То есть голода и бунтов недостаточно?

— Этого недостаточно, потому что пока элиты объединены, а государство сильно, они способны подавить выступления народа, что и было доказано много-много раз. Кстати, слово «элиты» я использую в его социологическом смысле, это люди, обладающие властью — политической, экономической и так далее.

Но проблема в том, что демографический рост влияет также на элиту и государство.

За то время, что население Англии выросло в два раза, количество разного рода элит выросло еще быстрее — в три раза. Так, между 1540−м и 1640 годом число пэров увеличилось с шестидесяти до ста шестидесяти, а численность простого дворянства («джентльмены») — от пяти тысяч до пятнадцати тысяч. То есть правящий класс рос заметно быстрее, чем население. Верхушка социальной пирамиды стала тяжелее, а общая конструкция — менее стабильной.

К чему это ведет? Элиты ведь потребляют человеческий труд — это их ресурс. Если численность элит превышает возможности населения их прокормить, превышает свою «экологической нишу», то у элит возникают проблемы.

В это время в Англии углубляется социально-экономическое расслоение во всем обществе. Богатые богатеют, а бедняков становится все больше и больше, и они нищают по-настоящему, опускаясь ниже минимального прожиточного уровня.

Происходит расслоение и в элитных слоях, образуется большой слой дворян, которые не имеют достаточно доходов для того, чтобы поддержать свой элитный статус. А это уже серьезно, потому что именно этот класс управляет страной. Образуются враждующие группировки элит, которые начинают конкурировать за уменьшающийся пирог, то есть государственные кормушки разного рода. Как пример — известный по роману Дюма герцог Букингемский, который был сначала фаворитом Якова I, а потом Карла I (Карл I — это тот, которому голову отрубили, а Яков I, соответственно, его отец). Так вот, Букингем и элитная группировка, во главе которой он стоял, в 1620−е полностью контролировали государственный патронаж, то есть распределяли все хлебные должности между собой. Это вызвало сначала глухое, а потом все более активное недовольство тех сегментов элит, которые оказались отрезанными от кормушки. Ведь для большинства младших сыновей государственная должность — это все, что может их спасти от выпадения из элиты. Участь хуже смерти!

— Значит, элиты не только перераспределяют значительную часть доходов в свою сторону от производимого, но еще и забирают ресурсы от государства?

— Точно, во-первых, это очень важный элемент внутриэлитной борьбы. Во-вторых, это один из основных механизмов, который ведет к краху государственных финансов. Государство собирает налоги, но из-за того, что, как я уже говорил, в это время очень быстро растут цены, в реальном выражении налоги обесцениваются. К тому же увеличивается число желающих получить свою долю государственного пирога. Государство всегда пыталось удовлетворять интересы правящего класса (тут Маркс был прав). Король и его двор ведь тоже принадлежали этому классу. К тому же они прекрасно понимали, чем чревато недовольство среди элит. Но попытка государства прокормить излишки элит увеличивала нагрузку на бюджет. Со стороны никто не мог понять, почему Карл I, его правительство все больше и больше входили в финансовый кризис. Современники думали, что это потому, что слишком шикарно жили.

— Распространенный взгляд.

— Совершенно верно. Но на самом деле, если мы посчитаем, сколько тратилось на шикарную жизнь, то это были ничтожные суммы по сравнению с затратами на армию и бюрократию. А эти расходы росли из-за роста населения и, особенно, перепроизводства элит. Яков I тратил на патронаж в десять раз больше, чем его предшественница Елизавета I. В реальном исчислении это было в два раза больше, но численность элит выросла в три раза, а, как подсчитал Джек Голдстоун, численность младших сыновей выросла еще больше. При Карле I реальные затраты на патронаж упали, казна просто не выдержала, и гигантский слой элит остался без средств к существованию. Попытки государства удовлетворить растущие аппетиты элит — это общий механизм, который ведет к перенапряжению государственных финансов. Кстати, элиты так не любили Карла еще и потому, что он, по их мнению, не отличался щедростью.

Но вернемся в 1640 год. Начинается восстание в Шотландии. Когда король пытается это восстание подавить, выясняется, что у него нет денег, чтобы платить армии. Государство теряет контроль над принудительным аппаратом. А к тому моменту глухое народное недовольство превратилось в достаточно явное. И элиты уже раскололись по разным линиям разлома.

— По каким?

— Это не до конца ясный вопрос. Но это не была гражданская война между буржуазией и «феодалами». Разные исследователи пытались понять, по каким причинам кто-то сражался на стороне роялистов, а кто-то на стороне парламентариев. Выясняется, что по объективному признаку их различить нельзя. И среди пэров были и те и другие. И среди городских элит, то есть купцов и прочих. И среди сельских элит — эсквайров. Ну и так далее. Были интересные исследования, которые показали, что этот раскол проходил, скорее, по социальным сетям. То есть по принципу кто кого знал: одни оказались на одной стороне, другие — на противоположной.

— К чему ведет такой раскол элит?

— Большой сегмент элиты превращается в лишних людей, образуется недовольная часть элиты — контрэлиты, — которая в какой-то момент готова применить силу, чтобы отстоять свои интересы. Это приводит к гражданской войне. Вот такой механизм, который мы сейчас рассмотрели на примере Англии.

Вместе с моим коллегой российским историком Сергеем Нефедовым мы применили эту теорию к совершенно разным обществам. У нас в следующем году выйдет книга о вековых циклах в Англии, Франции, России и Римской империи. Скажем, во Франции мы рассмотрели два таких цикла. Средневековый цикл закончился Столетней войной, или «Столетней враждой», пользуясь метким выражением Фернана Броделя. Первый цикл нового времени закончился религиозными войнами и Фрондой (конец XVI — середина XVII века). Все эти периоды нестабильности, завершающие вековые циклы, — не быстротекущие кризисы. Такие периоды нестабильности продолжаются десятилетиями, иногда сто лет и больше.

— Впечатляющий результат.

— Самое потрясающее, что в истории есть закономерности, повторяющиеся закономерности. Конечно, каждое общество по-своему уникально, но у некоего типа обществ — например, у крупных аграрных государств (империй) — есть общие характеристики. У них общая динамика, если на них смотреть, отвлекаясь от деталей. Детали по-своему тоже важны, но для нас интересна именно эта общая динамика.

В частности, универсальным фактором является перепроизводство элит — оно предшествует кризисным периодам в истории аграрных государств. Наша математическая модель предсказывает определенную динамику (....)

Цикл насилия следует за циклом населения — с некоторым сдвигом по фазе.

— Где, собственно, политический кризис происходит, в какой точке?

— Кризис такого рода, как вы сами понимаете, — это процесс достаточно продолжительный и непрерывный. Давление растет, кризисные явления происходят, потом напряжение падает, и зачастую нельзя сказать, в какой момент кризис начался и когда он прошел. Просто меняется количество актов насилия. В некотором смысле деление на фазы в данном случае — оно искусственно.

Скажем, в случае все той же английской революции 1642−й не был точкой какого-то разрыва. Обстановка нагнеталась (нарастающая волна аграрных беспорядков и городских бунтов, восстание в Шотландии, через год в Ирландии), потом она выплеснулась в общую гражданскую войну, но это была динамика, которую вполне можно рассматривать как непрерывный процесс.

— А применять эту модель к сегодняшнему дню вы не пробовали? Понятно, что сегодня, видимо, работают несколько иные закономерности, ведь ваша модель отрабатывалась на определенном типе общества, на примере аграрной империи. Но, может быть, данные закономерности и сегодня как-то проявляются?

— Да, вы правы, конечно, в том, что любая так называемая универсальная закономерность всегда ограничена областью применения. И понятно, что в чистом виде эта модель не может действовать в современных обществах, потому что современное общество избежало мальтузианской ловушки. Или по крайней мере, скажем так, для некоторых стран Африки Мальтус все еще актуален, но индустриализованные общества современности оставили мальтузианские проблемы в прошлом.

С другой стороны, такие важные процессы, как перепроизводство элиты, продолжают играть важную роль. Наши предварительные данные указывают на то, что эта закономерность остается в силе. Мы наблюдаем такого рода явления в разных современных обществах, например таким был кризис Советского Союза.

— Да, это первое, что приходит в голову.

— И это достаточно известный пример. Можно количественно убедиться: было перепроизводство людей с высшим образованием, особенно так называемой технической интеллигенции. Эти люди в конце концов оказались лишними людьми. Исследования показывают, что большой процент людей, ходивших на перестроечные демонстрации, представлял собой представителей этой контрэлиты.

Или, скажем, такая революция ХХ века, как иранская исламская революция, была вызвана подобным перепроизводством элиты.

— Иран и Советский Союз в этих кризисах объединяет то, что и там, и там ставились крайне амбициозные задачи модернизации. То есть элита целенаправленно увеличивалась под некие задачи. Эти задачи в силу разных причин не решались — может быть, их вообще нельзя было решить в рамках существующей международной ситуации или каких-то внутриэкономических закономерностей — и это приводило к кризису…

— Есть ряд стран, которые провели модернизацию, не впадая в революцию.

— Например?

— Например, послевоенные Япония и Южная Корея. Теперь вот Китай, чья модернизация происходит при очень стабильной политической системе. Конечно, нельзя говорить, что одна модель точно описывает развитие всех разных обществ. Но наши эмпирические исследования показывают, что универсальным фактором скорее является перепроизводство элиты, чем модернизация.

— Возможно, дело не в собственно модернизации, а в том, что в тех странах, где попытка модернизации не приводила к возникновению каких-то устойчивых экономических процессов, обеспечивающих благосостояние расширенной элиты и расширяющейся элиты, — там и происходили кризисы? Если сравнить те же СССР и Иран с Японией и Южной Кореей — что их отличает? СССР и Иран представляли, скорее, проект внутренней модернизации. Тогда как Япония и Корея в рамках этой модернизации смогли найти какую-то нишу в мировом хозяйстве. Нашли свое место в разделении труда. И за счет этого они смогли обеспечить вот эту расширяющуюся элиту, ту же техническую интеллигенцию. А в СССР и в Иране не нашли…

— Вы сейчас предлагаете альтернативную теорию. И это замечательно. Собственно, в чем заключается наш общий подход к изучению истории? Надо выдвигать альтернативные теории и сталкивать их лбами на эмпирическом материале. Мы ведь не утверждаем, что с нашей структурно-демографической теорией мы нашли истину в конечной инстанции. Поэтому нужно провести исследование и систематически сравнить эти две теории, структурно-демографическую и теорию модернизации. Из каждой теории извлекаются прогнозы, и дальше эти прогнозы просматриваются на всем материале. Надо брать не только Японию, Южную Корею, Тайвань и так далее, а смотреть по всем странам, которые прошли модернизацию. И тогда мы увидим, какая теория лучше отвечает историческим данным, историческому опыту. В моей книге «Историческая динамика» я практикую такой подход к ряду исторических теорий. Но на ваш вопрос сейчас у меня нет ответа, так как пока систематического сравнения структурно-демографической теории и теории модернизации проведено не было.

— Сегодня, в глобальном смысле, происходит уже перепроизводство элиты? Очевидно, что возникает уже некая транснациональная элита. Это и транснациональные корпорации, и международные организации. Можно как-то глобальную элиту оценить, что с ней происходит?

— Да конечно, можно. Давайте смотреть правде в глаза, сегодня у нас имеется одна страна, которая является мировым гегемоном, — это США. И глобальная элита, по большому счету, базируется там. У США очень интересная динамика за последние двести с лишним лет. Например, динамика нестабильности достаточно цикличная, как и предсказывает модель.  Это, кстати, дает основание полагать, что фундаментальная динамика не настолько изменилась по сравнению с закономерностями для аграрных империй, чтобы уж совсем все было по-другому.

Итак, сегодняшняя Америка. За последние пятьдесят лет население США выросло примерно в два раза. А количество адвокатов за это время выросло в четыре раза. Ведь в США юридическое образование — одна из основных дорог в элиту. То есть рост числа адвокатов — хороший показатель перепроизводства элиты.

В то же время известно, что экономическое расслоение среди лиц с высшим юридическим образованием тоже нарастает. Кто-то попадает в корпоративные юристы — они гребут деньги лопатой. Кто-то попадает даже в Белый дом. Но все больше юристов прозябают на совершенно ничтожные 30 тысяч долларов в год, что даже меньше, чем средний доход в США. А в обществе в целом углубляется экономическое неравенство: пятьдесят лет назад глава большой американской компании зарабатывал в двадцать раз больше, чем его средний подчиненный, а сейчас — в пятьсот раз больше.

Число получающих высшее образование тоже хороший индикатор перепроизводства элит. Образование — хорошая вещь. Но большинство — я как профессор хорошо это знаю, — большинство молодых людей идут в университет не потому, что тянутся к науке, а потому, что хотят получить диплом, с которым они потом будут конкурировать на рынке труда. Поскольку, чтобы сегодня получить мало-мальски приличную работу, необходим диплом о высшем образовании, и конкуренция за такие дипломы сильно ужесточилась. Это видно, в частности, по стоимости университетского образования — она растет гораздо быстрее, чем инфляция.  И количество людей, которые получают высшее образование в США, тоже очень сильно выросло. И процент выпускников колледжей, работающих по специальностям, не требующим высшего образования, тоже увеличивается. Например, 37 процентов стюардесс имеют высшее образование!

Это, конечно, косвенные индикаторы. Напрямую перепроизводство элиты не померить, но ведь и температуру напрямую тоже непросто померить: мы смотрим, что там со столбиком ртути происходит. А здесь мы смотрим, какой процент людей получает высшее образование, — и не просто высшее, а юридическое (это в США, а во Франции спрос на другое образование, там важно попасть в одну из престижных школ, которые готовят административную элиту). Так вот, начиная примерно с 60−х годов ХХ века наблюдаются очень четкие признаки перепроизводства элиты в США.

— Насколько я могу судить, одновременно наблюдается и рост внутреннего насилия. Эти постоянные сообщения о том, что очередной американец взял в руки винтовку и устроил массовый расстрел…

— Есть график, который показывает динамику таких инцидентов после 1945 года. Они растут экспоненциально. 

— Значит, США находятся где-то в фазе обострения кризиса?

— Видимо, так. Я изучил некоторую статистику, и выясняется, что треть подобных случаев резни происходит в учреждениях высшего и среднего образования. Это очень важно. Еще треть — в беловоротничковой среде. Обычно происходит следующее: кого-то выгнали с работы или не дали прибавки к зарплате. Форма нестабильности — массовые убийства — очень американская. Вот он берет свое ружье и убивает сначала начальника, потом сослуживцев, потом себя, или его расстреливает полиция. Что мы видим? В 1940–1950−е годы был один случай подобных убийств каждые два-три года. А сейчас это уже несколько раз в год. В 2008−м, неполном еще, году было по крайней мере шесть таких случаев. За последние пятьдесят лет количество таких инцидентов на душу населения выросло в шесть раз. Я считаю, что это индикатор растущего социального давления.

— И как это приведет к взрыву? Это, конечно, не научный подход, но очень интересно.

— Я не могу дать точный прогноз. Какой-то кризис должен быть. А вот когда он произойдет и какую форму примет, это очень трудно предсказать.

— Будет ли нынешний кризис похож на период нестабильности в США в 1960–1970−х годах?

— Да, кризис в конце 1960−х годов — всплеск нестабильности и насилия — наблюдался совершенно четко. Скажем, по количеству убийств политически значимых фигур, по количеству демонстраций и городских бунтов, в которых столкновения с полицией приводили к потере жизни. Но в 60−е и 70−е годы перепроизводство элиты только начиналось. Оно не достигло такого уровня, как сейчас.

— То есть 60−е — это был своего рода сигнальный кризис?

— Да, пожалуй. Тут большое значение приобретает фактор государства. В 60−е государство в США было очень прочное. Тогда не было никаких проблем с бюджетным дефицитом, с гигантским торговым дефицитом и так далее. А сегодня эти проблемы накапливаются. Хуже того, они совершенно не решаются — вот ведь что интересно.

Казалось бы, все знают о том, что нельзя бесконечно тратить больше, чем зарабатываешь. В США все с этим более или менее согласны. Но все равно бюджетный дисбаланс продолжает расти. А если американское государство обанкротится и не сможет платить полиции, национальной гвардии, кто будет сдерживать акции протеста, кто будет бороться с уличным насилием?

— Особенно придется тяжко, если кризис будет сопровождаться расколом элиты.

— Совершенно верно. Тут еще есть такой момент: история — это какой-то фрактальный процесс. Потому что в ней существует много разных циклов, накладывающихся друг на друга. Конечно же, есть общая тенденция — многотысячелетняя тенденция к тому, что мы как-то потихонечку цивилизуемся. Но на фоне этого тренда происходят колебания разного временного масштаба.

Медленные колебания — это структурно-демографические циклы, грубо говоря, сто лет стабильности, сто лет нестабильности. А на фоне этих многовековых циклов идут более короткие циклы типа кондратьевских. Когда мы смотрим на динамику нестабильности в Англии, Франции, США и других странах, то видим, что на общий цикл накладываются пятидесятилетние циклы. Это двухтактный цикл отцов и детей. Вот в Англии была Великая революция, и потом второй всплеск — Славная революция, помните? Во Франции, как мы уже обсуждали, сначала были религиозные войны, потом период относительной стабильности, затем Фронда.

Это дает нам возможность приблизительного прогноза. Условно, возьмем 1970 год, прибавим пятьдесят лет. Исходя из этого очень грубый прогноз говорит, что где-то в районе 2020 года (плюс-минус пять-десять лет) в США будет очередной пик нестабильности. Видимо, к нему мы сейчас и идем. Причем, похоже, что этот грядущий кризис будет более тяжелым, чем в 60−х годах.

— Вероятно, этот будущий кризис будет глобальным? Раньше ведь национальные элиты были более изолированными, а теперь они значительно интегрированы. А перепроизводство элиты можно наблюдать, пожалуй, и в Евросоюзе, социальная структура которого напоминает Советский Союз. Там тоже есть перепроизводство определенных элит, что видно по доступности высшего образования…

— Именно, например, в Великобритании количество студентов за последние двадцать пять лет удвоилось.

— Не входим ли мы в эпоху глобальной конкуренции элит? Ведь в принципе проблема американского перепроизводства элиты может быть снята за счет выпадения из глобальной элиты части европейской, японской или той же российской элит?

— Наиболее вероятно, что очень серьезные проблемы будут у элит развитых стран — США, стран Западной Европы, Японии. Верно, что из-за процессов глобализации эквивалентом крестьян в наших моделях аграрных империй сегодня становится население Азии, Африки, Латинской Америки, а большая часть населения США и Западной Европы является эквивалентом элит.

Но посмотрим на то, что сейчас происходит с США как с гегемоном. Почему США сейчас ведут такую агрессивную политику либо руками своих клиентов вроде Грузии, либо напрямую — в Афганистане, Ираке, возможно, в Иране. Это очень напоминает те периоды в прошлом, когда страна-гегемон, которая находится уже за гребнем волны, прилагала все усилия, чтобы удержаться на гребне.

— Та же Британская империя.

— Да, Британская империя, а до того — Голландия. До того — Испанская империя. Существует довольно хорошо разработанная политологическая теория (см., например, книгу Поля Кеннеди «Взлет и падение великих держав». — «Эксперт»), которая рассматривает, какова может быть динамика такого процесса. Так вот, США сегодня ведут себя как классическая, слегка подгнившая держава-гегемон, которая пытается сохранить свое положение любыми средствами.

Вернемся к глобальным элитам. Буквально за последние несколько лет обозначилась новая тенденция — США теряют свои геополитические позиции. Если эта тенденция продолжится, то США придется «ужаться». Но это же напрямую отразится на экономическом положении транснациональных компаний. Возникает вопрос: что будет с беловоротничковыми работниками этих компаний? И ведь этот процесс уже идет — транснациональные нефтяные компании постепенно теряют позиции, например в Казахстане, в России, в Южной Америке. США практически потеряли Южную Америку, кроме буквально пары стран. Куда денутся все «лишние» менеджеры этих компаний?

Конечно, они могут мирно согласиться с потерей экономического статуса и выпасть из элит. Но это кажется маловероятным. А главное, что будет с их детьми? Потому что революции, конечно, делаются молодыми. Что будет со всей этой золотой молодежью, которая привыкла считать, что их жизнь пройдет по крайней мере в таком же достатке, как у их родителей, а на деле все окажется гораздо хуже?

В общем, наиболее вероятно предположение, что в этой среде возникнут какие-то идеологические течения — даже непонятно сейчас, какие они могут быть, — которые приведут к очень серьезным проблемам для США. Вот на таком уровне прогноз, мне кажется, можно сделать.