Дэн, командир взвода

— Всю жизнь проживал я в поселочке — Пантелеймоновке Горловского района. От штаба примерно сорок километров. Я восемьдесят седьмого года рождения. Сейчас от Пантелеймоновки до линии разграничения пять километров. Работал сварщиком, монтажником. Последний заказ выполнял в городе Луцке, мы им торгово-развлекательный комплекс строили, собирали металлоконструкции. Конечно, развлекаются там они сейчас... Ну, я хорошист. На четверки в школе учился. Потом в Ясиноватском училище номер сорок пять. Оно теперь, кстати, разбомбленное. Женился, мне двадцать лет было. Познакомились в родном поселке. Просто встретились у ворот. У ее ворот. Я проходил мимо с ребятами и познакомился. А почему бы нет? Подошел к воротам: "Можно с вами познакомиться?" А она: "Да".

Слышится гром. Приближается гроза. В беседке, где идет разговор, без звука работает телевизор. На столе — букет крупноголовых пионов. За стеной — березы и штабеля зеленых ящиков из-под боеприпасов.

— Какой была ваша свадьба?

— А какая свадьба у людей бывает? Белое платье, пиджак, кафе и ощущение чего-то нового. Жизнь потекла. Откуда ж я знал, что будет война? Я не знал. У меня был дом, сад, огород, ребенок, потом второй ребенок. Когда показывали людей разорванных, это вот… Вы не считаете, что человеку Богом присвоено чувство справедливости? А мне хватило просто один раз услышать, что в Одессе людей сожгли. Пятнадцатого мая я уже был в Славянске.

— Если это чувство справедливости присвоено всем, почему не все пошли на войну?

— Не знаю. Даже не представляю. Честно, не представляю, почему многие до сих пор сидят дома! Их просто все устраивает. Я воевать не умел, но научился. Век живи, век учись... Я в первый раз взял в руки автомат, кусок железа, которое еще пытается тебе что-то объяснить. Его надо разобрать, собрать, стрельнуть из него надо. Вот вам дать сейчас в руки шахтную стойку, вы спросите: "Зачем мне этот кусок железа?" Я шел в Славянск уже с душевным настроем, настроение такое было человеческое, ну… готов был защищать родину, чтобы не ползли, не лезли, не убивали.

— А многие говорят, слава Богу, что ни в Одессе, ни в Харькове не случилось того, что случилось в Донецке. Может быть, если бы вы не взяли в руки автомат и не пошли бы в Славянск…

— Подождите-подождите! Что-то я запутался… С чего это вы взяли, что им там лучше? А я вам говорю, что не лучше. Вам приятно видеть, как дедушке, который воевал, защищал, говорят: "Ты был не прав"? Не все могут молчать! А не молчать легче, когда у тебя в руках автомат.

— По факту кого вы защищали?

— Детей. Я не хотел, чтобы их учили совсем другому.

— Некоторые дончане говорят, вы им вредите. Из-за вашего решения взять в руки оружие они теряют бизнес.

— Это их проблема. Я не шел защищать их бизнес. Родина — это земля. А то, что на ней кто-то заводы строит, — это их повседневность. Я не шел защищать их повседневность.

— Вы не могли бы описать свой первый боевой опыт?

— Там под Славянском есть заводик маленький, производят они комбикорм. Нас перед этим обстреляли из минометов, разбили дома, убили людей… Людей, которые даже не подозревали, что сейчас прилетит и убьет. Поступило задание от Игоря Ивановича Стрелкова уничтожить там минометный расчет. Мы выдвинулись группой.

— Боялись? Плохо спали перед заданием?

— Боялся. Нет, спал хорошо. Не знаю… человек плохо спит, когда чувствует за собой вину. А когда за ним правда, он спит прекрасно. А правда — за нами.

— Не было сомнений? Не было желания убежать?

— Куда?

— Туда, где дом. Туда, где сад.

— А если дому и саду угрожают, детей пытаются переучить, а тебя уничтожить за то, что ты мыслишь по-другому? Тогда ты должен встать и пойти обороняться, для этого ты и рожден мужчиной.

— А многие мужчины не пошли, и у них сохранились дом и сад. А еще они остались живы.

— Ну, я вам хочу сказать, что даже если бы меня убило на этой войне, то пускай бы дети гордились: отец погиб. За правду погиб, а не за деньги, не за эмоции. Просто за правду. А правда должна быть с кулаками.

— Они бы не могли вами гордиться, соверши вы что-то в мирной жизни?

— Подождите… Эта война все равно войдет в историю. История пишется в данный момент. Будут написаны книги, сняты фильмы. Через десять лет мой сын подойдет ко мне: "Пап, а ты родину защищал?" Мой маленький сыночек, ему четыре года сейчас. А я что скажу: "Нет, я спрятался за мамину юбку и трусил ногами-руками"? Ну, отлично! Будем поздравлять тех, кто под юбками сидел, с восьмым марта. Каждый год. Пускай жена дарит такому мужу цветы. Он не исполнил свой долг. А я скажу сыну: "Вот моя медаль и вот мой военник".

— Это если вы не погибнете на войне…

— Это если не погибну… А если погибну, все равно для сына будет гордость.

— Вы можете отличить гром от залпов?

— Сейчас был залп.

— Расскажите о самом страшном.

— Погибшие ребята — это самое страшное. На войне физическая сила не нужна. Мы не тягаем штанги. Надо бегать, прыгать, а это каждый умеет. Нужны ум и мышление. Просто мышление. Чем быстрее ты мыслишь, тем лучше соображаешь, что дальше произойдет. И уже это сохраняет твою жизнь.

— Первую несохраненную жизнь вспомните.

— Это был санитар... В Славянске прилетела мина и его разорвала. Вообще! Ну, вот это ужас. Пуля — да, пуля — страшно. Но когда прилетает 120-я мина и падает в метре от человека, его просто разрывает.

— И вы по-разному сожалеете о разорванном миной и убитом пулей?

— Это две разные вещи. Когда собираешь кишки, руки, ноги и пятку… отдельно пятку… это одно. А когда просто пулевое ранение в сердце, то пуля зашла и вышла. Человека тоже нет. Его жалко: ты его знал, воевал с ним. Вот он лежит перед тобой, но он умер. Но когда только пятка, то к жалости еще отвращение примешивается. И ужас. Паника в глазах! Ну конечно, когда от твоего товарища только пяточки да ручки остались.

— Почему вы не убежите с войны?

— Куда? Домой? Пока батальон "Восток" не зашел в Пантелеймоновку, она была ничейная. Туда украинцы ходили. А куда мне идти? Жена на это время выехала в Россию с детьми. Колонну беженцев обстреляли, жена получила осколочное ранение. Я собирал детей: один был в госпитале в Торезе вместе с мамой, другого с разбитой колонной отправили в Снежное. Пришел в госпиталь, жена лежит раненная… Я психически адекватен. А война — это часто повторяющиеся ужасы. У меня в первое время был ужас, а потом я уже как губка все просто пропускал через себя. Один раз нас зажали в канаве, мы там ночь провалялись. Был приказ лежать. Нас человек девяносто лежало в канаве с водой, с РПГ. Никто не бежал, не кричал, не махал руками. Люди, наверное, такие… Наступила ночь, но, видать, боятся товарищи украинцы больше, чем мы. Они отошли, боялись держать кольцо, территория — не их. Ночью, когда только-только начало сереть и мы стали различать, что под ногами, мы начали выползать оттуда.

— Вы и тогда не пожалели, что пошли на войну?

— А чего жалеть?

— Погибнете...

— А если надо? Вот надо? Я не отвечаю за тех, кто сидит сейчас у нас за спиной в кабаках, пьет вино-водку и жалуется: "Ай-ай, плохие ополченцы, бизнес нам испортили".

— А кому надо, чтобы вы воевали?

— Женщинам, которые понимают, что их детей будут теперь учить на русском. Мне. У меня прадед танкист. Он дошел до Берлина. Вернулся с войны, сделал ребенка прабабушке, лег на кровать и умер. Ребенок потом родился. От него пошли мы. Это просто ветка такая. Так что все правильно.

— Для вас это метафора?

— Какая?

— От него должны были родиться вы — для следующей войны.

— Да это история просто! У него уже было два ребенка, без нового ребенка род бы его не прекратился.

— Но это был послевоенный ребенок…

— И что?

— Прадед изменился на войне и сделал другого ребенка, от которого пошли те, кто воюет в следующей войне.

— Да, прадед изменился на войне. Я тоже изменился.

— Вы убивали людей?

— Убивал. Конечно, убивал. Людей — убивал.

— Много?

— Точно не скажу. Я просто помню первых. Их убивал в Мариновке. Пулеметный расчет прижал нас всех. Мы уже шли на зачистку, и получилось так, что я смог обойти дом и закинуть гранату. Знаете, я вам точно скажу – этих двоих убил я. Лет по сорок им было.

— И потом вы подошли к ним?

— Ну пулемет надо же забрать.

— И что вы почувствовали?

— Радость за своих пацанов, они встали с земли и пошли дальше.

— Вы стесняетесь?

— А что я должен был почувствовать?

— Не знаю. Я никого не убивала.

— Я убил, да. Ужаса не было. Только чувство долга: должно было быть так.

— А за чувством долга что?

— Чувство сохранности. Если человек хочет жить… Хотят убить тебя, ты убил его. В чем правда?

— И что же вы почувствовали, глядя на двух первых своих убитых?

— Война — это много пуль. В панике боя не обращаешь внимания на чувства. Сделал — сделал. И пошел дальше.

— И потом так было всегда?

— Всегда. Или ты будешь лежать и тебя будут оплакивать твои дети, либо его дети будут оплакивать его.

— Вы можете четко сформулировать, не используя слов "родина", "дети", "семья", за что и с кем вы воюете?

— Хм. За то, чтоб не творили бесчинств — здесь. Чтоб не делали что захотят — здесь. Никто им не позволит, ни один солдат — здесь. Вы согласны с тем, что это прямой ответ?

Грек, командир батальона

— А тут полно цветов. Они растут у разбитых домов, в огородиках, палисадниках, в клумбах. Солдаты за ними ходят туда. Ну, прилететь-то может всегда. Мы к этому привыкли.

"А у нейтральной полосы цветы невероятной красоты…" — произносит кто-то, стоя у беседки. Шквальный дождь, шурша, накрывает штаб.

— Могу сводить вас к цветам, если хочется, показать. Не хочется? Тогда сами сходим. Чтобы было красиво. Красоту ж война не отменяет.

— А что еще красивого можно найти на войне?

— Да много чего. Вы знаете, военная техника — она ведь тоже достаточно красива.

— Что ж красивого в том, что на тебя идет танк?

— Ну почему сразу на меня? И от меня танк идет очень красиво! Ха-ха-ха! Но в самой-то войне ничего красивого нет, это однозначно. Только солдаты все равно не перестают наслаждаться красотой. То есть всем, что красиво: техникой, цветами, собаками.

— А красивыми людьми?

— На войне больше душой красивых людей. И это определить очень просто. Человек, который создал "Восток", назвал нас "цветом нации". Мы как цветы нации. А чем глубже в тыл, тем больше людей некрасивых.

— Кем вы работали до войны?

— Строителем. И в первый раз меня не увидели и не услышали, когда был развал Советского Союза. У нас тут проходил референдум, мы поставили свои подписи под тем, чтобы Украина не отсоединялась от России. Но политическое меньшинство сделало за нас выбор. Вы знаете, я по работе раньше много ездил, и мне нравилось, что я без предъявления паспорта мог пересекать огромные территории Союза. Я был его частью.

— А потом у вас попросили паспорт, и вам стало обидно?

— Как части этого мира мне стало болезненно.

— Вы думаете, что, живи вы в России, вы бы чувствовали себя сейчас как-то иначе?

— Нет.

— Тогда какая разница?

— Большая. На этой земле мои могилы.

— Украина отнимала у вас могилы?

— Нет. Я знаете чего не хочу? Чтобы в один прекрасный момент… Ведь переписать историю очень просто. Издали новые учебники — и все. А я не буду сидеть с внуком и следить, что он изучает. Принес пятерку — отлично... И в один прекрасный момент, когда ему будет шестнадцать лет, он выйдет на улицу с факельным шествием и со свастикой на руке, а мне скажет: "Извини дед, но героем-то был не Жуков, а Степан Бандера".

— Вы командир. Много ли людей погибло под вашим руководством?

— И когда погибает один, умирает целый мир.

— Ремарк?

— Да.

— Могли бы вы отказаться от идеи, которая вам дорога, и принять другую, если бы благодаря этому можно было вернуть покойников этой войны к жизни?

— Если б можно было спросить тех, кто погиб… Поступили бы они так же, если бы знали, что погибнут?

— Я могу спросить об этом вас. Вы на войне и можете в любой момент погибнуть — когда пойдете в бой или собирать цветы у нейтральной полосы. Почему идея ценнее жизни?

— Ну, в том-то и дело, что идея и честь — это такие забытые слова. Но они присутствовали у тех ребят, которые погибли. Да, жизнь — это ценно. Но я не сказал, что она самое ценное. Идея и выбор преобладают, когда человек под градом пуль поднимается в атаку. Вы же видите: тут идея преобладает над инстинктом.

— Ваш внук тоже думает, что ваша жизнь не так ценна, как идея?

— Он еще маленький. Он думает наоборот.

— А его жизнь, — показываю на сидящего рядом Дэна, — тоже не так ценна, как идея?

— Раз он рядом со мной, значит, он свою идею поставил выше жизни. Но для меня его жизнь для меня ценна, конечно!

— Как вы решили пойти в ополчение?

— Несколько месяцев я ходил на митинги. А когда к нам приехали провести факельное шествие, то народ разгонял приехавших достаточно серьезно. Задворки донецкие они изучили крепко... Но я в этот день сидел с внуком! И дочка не пришла меня подменить!

— Страдали?

— Страдал!.. Донецк всегда был камнем преткновения. Всегда нами пытались пугать западную Украину: мол, здесь живут только бандиты. И совсем забыли о том, что это город шахтерской славы. А второго мая я увидел, что произошло в Одессе…

— Заплакали, наверное?

— Могу только сказать, что решение было принято однозначное.

— На войне плакали?

— Когда терял бойцов. На войне по-всякому бывает: когда смеемся, а когда и плачем.

— Неловко вам, наверное, перед бойцами, когда плачете?

— А я не перед ними, я плачу в одиночестве. Одиночество и на войне можно найти.

— Опишите свою войну.

— Могу отвести показать. Не хотите? Ну а что мне вам рассказывать — как едет танк, стреляет, куда-то попадает, кого-то разрывает? Тут же… как вам сказать? Убитые люди, разрушенные дома, сожженная техника — это всего лишь механика войны. Соль не в этом.

— Соль в слезах?

— В слезах. Когда мина прилетает в квартиру многоэтажного дома, и ты выносишь потом всю семью… просто понимаешь, что правильный выбор сделал. Без сомнений. И семья со мной не спорила. В семье спорить со мной не принято.

— Что сейчас происходит на передовой?

— По Минским соглашениям у нас перемирие. То есть никаких наступательных операций. В принципе, мы удерживаем территории, которые отвоевали. Но у шестидесяти процентов батальона дома на оккупированной территории. Они видят свои дома, огороды отсюда через бинокль. И кладбища свои видят. Поэтому есть большое желание все-таки выйти на свои административные границы. А если не получится, то это будет очень плохо.

— Сны вам снятся?

— Очень яркие. Там все — и цветы, и война, и ужас бывает.

— Ужас страшнее, чем в реальности?

— Да… Наверное, да. Во сне тяжелей защититься. В жизни защититься проще.

— А вспомните, когда вы защищались отчаянно.

— Помню. Я тогда еще был рядовым бойцом, и мне поручили направление, где должен был пройти противник. Я никогда до этого не обращался с гранатометом. У меня был приказ: первая машина чтобы однозначно встала. Я очень переживал, что в нее не попаду. Это было самое страшное.

— Попали?

— Она не вышла.

— Кого вы защищаете?

— Семью.

— А государство?

— Ну, вот это вопрос вопросов. Дело в том, что… конечно, задача армии защитить государство. Да и пуля не спрашивает, для нее разницы нет, кого ты защищаешь.

— Но?

— В данный момент я за это государство стою, но хочется, чтобы немножко было по-другому. Мы с другими идеями начинали… Да, — отвечает на звонок. Меняется в лице. — Сейчас… — набирает номер. — Товарищ полковник! Там поступило… Все. Принял, — набирает снова. — Все, подтверждаю… Нам надо ускорять интервью. Нет, в бой не пойдем, у нас же перемирие. Просто обстановка накаляется.

— Думаете, сейчас прилетит?

— Может.

— Почему вы согласились отвечать на вопрос, плачете ли вы?

— А если б не согласился, от этого бы что-то изменилось?

Аскольд, командир батальона

— Мне тридцать три, вот скоро будет тридцать четыре. Война застала мастером на шахте Углегорской, там восемьсот двадцать метров нижний горизонт. Да, в том числе из-за денег в шахту пошел — с двумя высшими образованиями и одним среднетехническим. Семью сложно было кормить, еле-еле туда устроился горнорабочим. До этого пять лет служил в МЧС. Но там зарплата была тысяча шестьсот гривен. Я был замполитом, грубо говоря, мог с бойцов деньги собирать, эти двадцатки, десятки. Но мне было стыдно. Вот, например, есть некоторые вещи, которые не вписываются ни в какие уставы. Жизненные факторы. Могу один привести. У нас был товарищ, он пил днями и ночами. А в две тысячи третьем реформа началась. И, получается, всех, кто злоупотреблял, отправляли в другие части. Этот товарищ, он не ел даже — только употреблял. Ему пить не давали, приходишь утром, его телепает, ломка у него... Привели его на комиссию, где сидят высшие чины. Начинают задавать вопросы, а ему год до пенсии. Все говорят: "Уволить". Кроме самого старого полковника. Он спрашивает: "Ты к нам после армии каким пришел? Здоровым?" "Да". "Получается, за двадцать лет службы это мы его таким сделали — алкашом и тунеядцем. Выгоним его, никто не возьмет. Беру под личный контроль. Выйдет на пенсию, сразу уволить". Главное — не навредить.

— То есть вы не думаете, что каждый обязан справляться со своими служебными обязанностями?

— У меня чуть-чуть другая точка зрения. У каждого свои неписаные правила.

— Вы были шахтером. Вы — несчастный труженик?

— Почему? Труд человека облагораживает. Шахтеры — несчастные, но благородные. Кстати, в две тысячи четвертом Майдан непосредственно меня коснулся. Ну, целый ряд экономических изменений произошел, которые ухудшили мою жизнь. Я тогда работал в охранной фирме на предприятии. Но в том же году и ушел — мне было тяжело в моральном плане: монотонный, не приносящий пользы труд. Мне проще работать физически, когда я вижу пользу. А в феврале две тысячи четырнадцатого я пошел в отпуск, начал объединять людей, чтобы, если к нам придут негативно заряженные люди, мы смогли бы отстоять свои интересы в родном городе.

— Какие интересы?

— Много интересов! По мировоззрению я социалист. Мне близки левые взгляды, общенародные. Против олигархов. Я ярый антифашист.

— Майдан стоял против олигархов.

— На деньги олигархов? Я патриот своей страны! Не Украины и не России, а Советского Союза, грубо говоря. И, может, мы подпрыгнем. Может, нам удастся создать что-то лучшее.

— Российские чиновники в глубине души считают ополчение Донбасса элементом инородным, опасным, способным на бунт. Им стоит вас опасаться?

— Это их право считать так.

— Вы тут победите и начнете в России насаждать социализм?

— Я буду бороться за свои идеи и дальше. Но если вы думаете, что я буду в России сепаратистом, то вы ошибаетесь. Главное — не навредить... Есть разные методы борьбы.

— Но борьбы.

— Да, борьба — это вообще выживание. Если человек не будет бороться, его сомнут, остановят. Даже если вы боретесь за отсутствие борьбы, вы все равно боретесь. Гармония?! Это когда силы уравновешены. Когда тут ставят на доску двенадцать килограммов и тут столько же, она лежит ровно, пока с одного края не поставят еще двенадцать. Я вообще считаю, что политика должна снизу отталкиваться. Ну, может, вам интересней цветы выращивать…

— Выращивать цветы — это тоже борьба?

— Сорняки же пропалываете — значит, боретесь. Настоящую войну мы встретили на карловском блокпосту, там мост. Нас там находилось пять человек из "Востока" и трое гражданских. Они вышли с рассветом, обошли нас с тыла, мы спали. Они сразу развернулись и с лесополосы выскочили с горизонта. Они от меня находились через дорогу. Со мной уже был раненый. Гражданские отошли. Я остался один. И один мой товарищ был на той стороне дороги, когда они пошли. Он бой принял первым. Его брали в кольцо, он получил ранение и притворился мертвым. Но я-то этого не знал. По кругу были снайперы, они не давали мне высунуться. И эти окружали. Они кричали, стреляли. Только дорога нас разделяла. Я высовывался, и пули летели буквально возле меня.

— Они боролись?

— А по вам когда-нибудь стреляли? И что вы чувствовали? Я не задумывался об их моральном облике, для меня это было первое боестолкновение, я до этого никогда из автомата не стрелял. А у меня только дочка родилась. Их было много, я это слышал, я это чувствовал. Я слышал, как они меня обходили, и видел дорожку, по которой ребята ушли, — я мог уйти по ней спокойно. Но на той стороне был мой товарищ детства. Если б с ним что-то случилось, мать его… она вообще была против, когда я его забирал. Мы с ним изначально договаривались, а потом в какой-то момент он, может, хотел отступить, но, может, передо мной какие-то чувства неловкие начал испытывать...

— Почему вы ему не сказали: "Не хочешь — не иди?" Зачем вы его неволили своими неписаными правилами?

— Я не неволил! Я ему ничего не предъявлял.

— Кроме своего молчаливого осуждения?

— Я его не осуждал. Это был его выбор. Каждый делает свой выбор. И даже сейчас, прежде чем вывести людей на позиции, я всегда спрашиваю — готов ли этот человек морально и физически выполнять боевые задачи.

— А если он пошел только потому, что не хотел вас разочаровать?

— Тогда мне надо их гораздо больше уважать, раз они ради меня готовы туда идти. Кто хочет добровольно идти на смерть? Только тот человек, который принял решение идти на смерть!

— Вы нервничаете?

— Комплексую. Но у меня за спиной практически держат пистолет, заставляют вам все это рассказывать. Плюс вы такие вопросы задаете. Вы со мной боретесь. Я не хочу рассказывать, а вы выпытываете. Получается, я не хочу с вами разговаривать, а надо.

— Может, я с вами не борюсь, а несу вам добро?

— Добро? В ваших провокационных вопросах? Мне легче на передовой, честное слово, чем вот так перед вами.

— На той стороне находился ваш друг. Вы только из-за этого не ушли по той дорожке?

— Да. На тот момент я принял решение: останусь там до конца. Страха не было. Было чувство такое сильное… очень сильно скребли на душе кошки — ребенка увидеть хотел. Но я принял решение и оставался там два часа.

— За это время решение претерпевало какие-то изменения?

— Нет, у меня были буквально доли секунды на его принятие, и потом я уже об этом не думал. Не вспоминал. Мне не было страшно, я был готов. Единственная цель — унести с собой побольше противников.

— Убили?

— Сомневаюсь. Они не шли, они просто меня обкладывали. Я бегал, получается, по кругу вдоль укрепления и практически не стрелял. Орал: "Рота — вправо! Рота — влево!", чтобы они боялись. Может, потому и боялись. А там еще хлопец из гражданских погиб. Хороший такой хлопец. Снайпер в голову... Потом подошла наша группа. Они были в меньшинстве, а те в засаде сидели, у тех было преимущество. Но наши их победили и начали двигаться в мою сторону. Я тоже думал выдвинуться, но со мной раненый и двухсотые находились. И я решил оставаться уже до конца. Один наш прыгнул ко мне, посидел со мной пять минут, на мое психологическое состояние посмотрел. Но тут я встал и увидел своего раненого товарища. Он окровавленный лежал на той стороне. Я обрадовался, пошел к нему. Стал стрелять снайпер. Товарищ мой пошевелился, понял, что это я иду, и начал меня звать. Я подошел и упал на него сверху, телом закрыл. У него рука была отстрелена, получается, я ему еще руку придавил...

— Вы не сомневались, что помощь придет?

— Я не задумывался. Команды не было отходить.

— Вы были не в себе?

— Я был абсолютно в себе! Вы ошибаетесь! У меня не было истерики, я вел себя абсолютно спокойно. Через два часа я понял, что наши идут. Они заходили у меня со спины и оттесняли этих влево. Одно дело, когда стреляют десять автоматов, другое — когда уже пятьдесят. Я получил команду отойти. Забрал убитых и раненых, вынес все имущество. Дальше меня приставили к другому подразделению.

— Почему люди все время воюют?

— Война — это продолжение политики.

— Политики сами никогда не лежат под обстрелом, не выносят убитых и раненых.

— Иногда быть под обстрелом легче, чем быть политиком.

— Это все равно как легче работать в шахте, чем сидеть на проходной охранником?

— Не задумывался.

— А вы подумайте.

— Нам в привычку приказы выполнять, а не задумываться.

— Чьи приказы?

— Командиров.

— А политиков?

— Они не наши командиры.

— Вы подчиняетесь политикам через командиров.

— Это философия.

— Это реальность.

— Президент России Путин — не политик. Он глава государства. Он может быть главнокомандующим. Я подчиняюсь верховному главнокомандующему. Солдаты воюют не за политиков, а за народ. Спросите у солдата. А в народ входят политики и журналисты, сталевары и шахтеры, бюрократы и… другие личности.

— Где вы получили ранение?

— Последнее? В промзоне Авдеевской. "Восток" там уже третий месяц стоит. Меня командир роты вытаскивал, его ранило в ногу. Вообще пуля в спину попала, а вышла через руку. Я почувствовал только удар в руку, когда кость перебило.

— А боль?

— Боли не было. Боль — это всего лишь импульс головного мозга. К нему не надо прислушиваться... Как социалист я хотел бы, чтобы, если со мной что-то случится, командир роты занял мое место. Как социалист я считаю, что нет никаких ранжиров! Командир батальона — такой же солдат. А у нас в ДНР и в России, если ты командир, то ты царь по манере поведения. Командир роты никогда не будет окопы копать и ящики таскать... А я копаю! Кадровые офицеры смеются надо мной, считают, это неправильно.

— Что вы сделали для человечества?

— Я — пыль на ботинках человечества.

— Пыль может бороться?

— Она пачкает ботинки и этим уже начинает борьбу: кому-то придется нагнуться и обтереть эту пыль. Я заставил человечество нагнуться и вытереть пыль. Пыль — это сила.

Хантер, командир роты

— До шестого класса я труд любил. Потом химию, но только не органику... Органика у меня не пошла. Хотел стать ветврачом, окончил сельскохозяйственный техникум. Работал фельдшером в колхозе, с животными. У коров роды принимал. И не только. Даже распиливал телят внутри, когда они не вылезали. По кусочкам вытаскивал. И мумии вытаскивал. Это когда плод начинает мумифицироваться. Было, было… Там есть такие глазные крючки, на них плод подцепляешь, раз — и выдергиваешь. Нам говорили: "Вы не люди, вы — ветеринары!"

— Теленку, как вы думаете, было больно?

— Да, думаю, что он уже чувствовал.

— А вам?

— А мы на тот момент коровку спасали. Невозможно было и ее и плод спасти. Но вы знаете, наверное, чувствуешь что-то первые полгода, чуть ли не слезы наворачиваются, а потом уже делаешь на автомате... Ну а если он неправильно лежит? Если он вот так лежит? — складывает руки под подбородком. — Его надо толкнуть, руками выправить, нужны сильные руки.

— Чем пилили?

— Там два таких брусочка кругленьких, на них тросик. Шершавый такой. Но одет в кожу, чтобы не повредить коровку. Все, все, все, я больше рассказывать об этом не буду! Ну просто заводишь за головку, и все... Выпил после этого. А корова трусилась, он не выходил, был очень крупный. Корова много молока давала. Ну что вы за этих телят зацепились?! Пожалел, что сказал. Потом я пошел служить контрактником в украинскую армию, захотелось романтики. Автоматы, стрельба, бег с оружием. Тренировались, выезжали на соревнования. Мне скоро сорок три. Я Дункан Маклауд, я живу триста лет.

— До две тысячи четырнадцатого о чем вы мечтали?

— Вы думаете, я — человек без мечты? О чем-то мечтал... Сейчас мечтаю победить врага.

— Кто ваш враг?

— Если глубоко мыслить, то в украинском правительстве враги. Но на данный момент враги в окопах по ту сторону. Те, кого посылает сюда правительство.

— Опишите врага.

— Когда в две тысячи четырнадцатом батальон "Донбасс" взяли, они были оборванные все (речь идет об окруженном и понесшем большие потери в Ясиноватой украинском добровольческом батальоне, командир которого избрался в Верховную Раду. — "РР") . Командир их удрал, остался замкомандира их. Кстати, он оканчивал Саратовское военное училище. И там было много идейных, реально идейных.

— А вы не идейный?

— Конечно, идейный. Моя идея — побить врага, и чтоб воцарился мир. Ну как? Чтобы дети спокойно гуляли, чтобы не летали снаряды.

— У вас неспокойные бешеные глаза.

— Мне сидеть уже больно. Нет, я знаю, что мне надо встать и постоять еще. А потом я опять сяду. Я просто постою, нога краснеет. Нет-нет, все нормально, все хорошо.

— Вам больно?

— Да.

— Почему бы не сказать себе, что боль — это просто мозговой импульс?

— Ну… а как? Например, нога не может стоять, и мышцы начинают дрожать, и трусится нога.

— Теленку было больней, чем вам?

— Я думаю, да. Хотя в тот момент, когда попала пуля, очень сильно больно было, в глазах стало темно. А я даже шутил еще. Меня затягивали жгутом, руки по нему скользили, я перетягивался сам, два жгута наложили. Когда несли, я говорю: "Пацаны, хоть броник снимите, а то не донесее-е-ете!" Остановились, сняли с меня броник.

— Вы пережили самую сильную боль?

— Я переживал боль и сильнее. Когда расстался с человеком. Полтора года душевную боль переживал… На передовой легче, чем боль из-за расставания с человеком… А физическая… Когда в третьем классе был, я тонул. Три часа лежал в ледяной воде. Я там играл и упал в котлован. Там никто не ходил, я за камень зацепился. Упал еще засветло, а потом стемнело. Последний крик мой был еле-еле. Мужчина случайно мимо проходил... А в шестом классе у меня рука горела.

— И как вы, испытав свою боль, относитесь теперь к боли других?

— Переживаю. Ладно, хорошо, я понял! Мне надо было ту корову на бойню отправить, там ее разделать, чтобы достать теленка! Я из двух зол выбрал меньшее.

— Вы причиняли когда-нибудь людям боль?

— Нет. Только в драках. На войне — нет. А смысл? Смысл пленного бить? Он уже пленный! Если он сдался, смысл причинять ему боль? Не знаю… я просто крови не боюсь.

— Чужой или своей?

— Любой. Но мне на войне помогает не это, а дисциплина, знание, оружие — и все. Больше ничего на войне не помогает. Я переживаю только за своих ребят, которых мне вверили. А за тех? Ну что я могу к врагу чувствовать, если у меня ребята погибают? Жалость к нему должен чувствовать? Его боль? Я командир, и я знаю, кто из моих ребят чем дышит. И тут бах! — одного нет, второго нет... Больно сердцу. Но что Господь дает, то дает. Значит, так надо.

— А зачем Господу надо, чтобы кого-то убило?

— Значит, надо. Откуда ж я знаю, зачем. Попаду к Нему, узнаю... Вот один пример. Есть у нас такой боец — маленький, худенький. Начался обстрел, он побежал на свои позиции, и АГС легли прямо у него под ногами две штуки. Может, я не так правильно расскажу, но я так вижу. Ему сделали операцию, удалили часть кишечника. А он сидел на крайней позиции. И вот на крайнюю позицию прилетела 120-я мина, а там было два человека, которые погибли. А если б его тогда не ранило, он вместе с ними был бы мертв. Значит, так надо было.

— А если так было надо, зачем вы вытаскивали раненого Аскольда?

— При чем тут я?! Его все вытаскивали!

— А он считает, что вас ранило из-за него.

— Может, опять чего лишнего скажу… Если бы не конкретные элементы, которые были поставлены прикрывать нас с улицы, командира бы не ранило и не ранило бы меня... Они забыли предупредить, что стреляет снайпер, попадали вниз и лежали, как крысы!

— Так зачем вы пошли за командиром?

— Как зачем?!

— Вы же говорите, если он ранен, то по воле Божьей.

— А, может, и меня бы не было сейчас в живых, если б тогда меня не ранило. Почему я должен гневить Бога? Как получилось, так получилось.

— Он пытался меня поднять, — вступает в разговор Аскольд. — Ему прострелило ногу, он перелетел через меня, его нога упала к голове. Он кричал: "Сначала Аскольда выносите! Сначала Аскольда!"

— Почему Аскольда? Аскольду не было больно, а вам было.

— Ему и сейчас больно! — говорит Аскольд. — Я свою боль не чувствую, а его — чувствую!

— Но ты тоже мне помог, — отвечает Хантер, — ты сказал, чтобы машина прямо ко мне подъехала, и меня не несли до самого моста. Мне было бы тяжело, если б долго несли.

— Но в любом случае я не дождался, когда начнут выносить тебя, и сам пошел выходить. Заодно думал проверить — не простреливаются ли рельсы.

— Я же говорю, нельзя Бога гневить. Единственное, о чем жалею, что я тут по ранению, а ребята — там… Почему вы сказали, что у меня бешеные глаза?

— Доставать теленка лучше, чем, как она, в душе ковыряться, — замечает Аскольд.

— Вы знаете, сколько я получил травм физических? Когда рука сгорела, врачи "Скорой" велели не орать. Я орал: "Кипучая! Могучая! Никем непобедимая! Страна моя..."

— А сейчас вы поете?

— Просто на позициях нельзя постоянно зацикливаться на войне. Мы всегда юморим, шутим. Врага дразним: то украинским флагом машем, то песни им на украинском поем. Ну какие?! "Ще не вмерла Украина…". Пока ще не вмерла, ха-ха-ха! Начинают стрелять и облаживать так, что мама не горюй, и кто-то говорит: "А-а-а, мы все умрем!" Ха-ха-ха-ха! Или ложат, ложат, ложат, и такой голос по рации: "Пацаны… мне кажется, меня хотят убить…" Ха-ха. То есть ну так… немножко с юмором.

— Какие песни ваши любимые?

— Вы знаете, как ни странно, мой любимый исполнитель Вакарчук (лидер популярной в том числе и в России украинской группы "Океан Эльзы", поддержал оба Майдана. — "РР").

— А вы слышали заявления, которые он делает о Донбассе?

— У меня в палате нет телевизора, а на позициях у нас света нет… Вы знаете, когда были выборы президента в две тысячи четвертом году, я стоял у администрации президента. Тогда Пономарев с Вакарчуком кричали: "Расходитесь!" — и кидали в толпу кассеты. Пономарева я как не любил, так и не люблю, а Вакарчука все равно не перестану слушать.

— И даже будете слушать на позициях, если появится такая возможность?

— "Холодно… Як би не було і як би не дуло в твоє вікно…" (первые строчки из песни "Океана Эльзы" "Холодно". — "РР"). На позициях туговато с этим. Если включаем генератор, то только телефоны для разговоров подзарядить, а не для слушания песен. А чем плохо его творчество? Я не знаю, что он сказал про Донбасс! Ну че вы сразу это… Сейчас скажу за "Машину Времени" хорошее, вы скажете — "пятая колонна" в России, немножко не за Путина.

— И немножко не за вас… Вы готовы слушать исполнителей, которые вас не считают за людей?

— Музыка тут ни при чем. Музыка ни при чем.

— Вы кого-то предавали?

— Нет. Но, может, присяге изменил.

— Кому вы присягали?

— Народу Украины.

— Сны вам снятся?

— Сны мне никогда не снятся. Но вот в больнице я впервые увидел сон. Увидел, что хожу уже без палочки. Наступаю на ногу, больно, не больно. А до этого сны вообще никогда не снились… Трудно на войне входить в положение солдат, когда видишь, что они устали, что они копают, а земля — не чернозем, и потом им еще четыре часа стоять, три часа спать и снова стоять. Но жалеть солдата нельзя. Не выкопает себе окоп — его убьют. Вот и все. Моральный долг его командира — копать вместе с ним и есть из одного с ним котла.

— Вы защищаете народ?

— И вы сразу спросите, что для меня народ? Отец долго сопротивлялся… Но уже Марьинка пошла, Красногоровка, Еленовка. Я тогда пришел к бате, ставлю ему бутылочку: "Давай выпьем… Пап, скорей всего, мы будем отходить, ты видишь, они прут, нам не устоять. Пап… может быть, меня не будет. Но, может быть, мы будем отходить к России и воевать". Отец сказал: "Хорошо". А после войны, может, пойду заниматься цветами.

— Думаете, у вас вырастут красивые цветы?

— А почему нет?.. Первый теленок у меня вообще умер. Просто умер от бронхита. Я старался. Даже ночью прибегал за ним посмотреть. Потом вот такими слезами плакал! Когда я учился, думал, никто у меня умирать не будет. Но не тут-то было… Что-то мы слишком много о смерти говорим.

— Война — это смерть.

— Война — дело молодых, лекарство против морщин.

— У вас нет морщин.

— Я Дункан Маклауд.